21 день

— Машина здесь ни при чем, я ведь всем твердил, чтобы не прикасались к ней, пока не остановится. Бедняга Банди хотел свою удаль показать, ухвачу, говорит, ее за колесо… И не успел я к нему подскочить, как он и в самом деле за движущееся колесо схватился. Вот так все и вышло! Упокой, господи, его душу с миром… Иной раз за науку приходится дорогой ценой расплачиваться, но ведь машина в том не повинна.

Молотилка грохоча катила по двору, распугивая кур; Барбоска, поджав хвост, скрылся в конюшне, а деревья в саду словно приподнялись на цыпочки, чтобы получше разглядеть это невиданное чудо, связанное теперь с селом узами человеческой жертвы.

Люди суетились-хлопотали, со стуком опускались лежни, удерживая машину в нужном положении. И наконец в молотилку заложили первый сноп.

Загудел мотор, молотилка сыто заурчала, доверху набивая мешки идеально очищенным зерном. А я стоял рядом с отцом, преисполненный такой гордости, словно все это умное сооружение было придумано нами.

Молотить лошадьми — конечно, это было прекрасно, однако и машина мастерски делает свое дело. А бедняга Банди должен был бы поостеречься.

Какое-то время я еще околачивался возле машины, но затем мне это наскучило, да и у погоды словно бы омрачилось ее ясное настроение. Работающая молотилка исторгала тучи пыли, и как-то сразу сделалось заметно, что деревья в саду тут и там опутаны паутиной, листья на яблонях пожухли, забор, как щербатый рот, зияет дырками, и кто бы ни проходил мимо ворот, теперь уже не дивился грохочущему чуду, будто у нас испокон веку молотили зерно с помощью машины.

Сперва я решил было податься к Петеру, но так и не пошел, а когда на чердак начали сносить зерно, то и я направился туда же, чтобы в случае чего не дать своих друзей в обиду.

Я собственноручно размел дорожку вдоль матицы, за что удостоился отцовской похвалы, но затем отец сказал:

— Не стоит тебе здесь находиться, сынок, а то еще люди подумают, будто ты за ними присматриваешь…

— Я буду сметать зерно в кучу, чтобы не рассыпалось по краям.

— Ну ладно, работай, — махнул рукой отец, и я остался на чердаке, потому что после доставки каждой очередной партии зерна наступал получасовой перерыв, когда я мог побыть со своими друзьями наедине.

Но и на чердаке все было погружено в какое-то сонное раздумье. В открытую дверь пробиралось постаревшее, августовское лето, однако непрестанное тарахтение мотора мешало ему окутать все вокруг теплой и пыльной пеленой покоя.

Работники, таскавшие мешки на чердак, не обращали на меня внимания, лишь дядюшка Лайош косился подозрительно: уж не приставлен ли я надзирать за ними. Однако мне удалось усыпить его подозрительность, которая в любой момент грозила перейти в обиду.

— Дядя Лайош, не говорите папе, что я здесь…

— А в чем дело?

— Сюда прилетает хохлатый голубь, вот я его и подкарауливаю…

После этого дядюшка Лайош заделался моим верным сообщником в охоте за несуществующим голубем.

Теперь уже ничто не мешало мне открыть шкатулку, но я не стал касаться писем, связанных пачками, а взял отдельно лежащее письмо, которое можно было одним движением вернуть на место.

Я сразу же узнал почерк дяди Миклоша.

«Дорогой брат! — писал он. — Шляпу я тебе куплю, ты только напиши, какой у тебя размер, а то я успел позабыть. А еще я приготовил для тебя хороший складной ножик…

Других новостей у нас нет, если не считать того, что этот растяпа Лаци Багаи втюрился в нашу Луйзи и собирается на ней жениться. Решиться на этакое безумие — не иначе как расплачиваться за грехи родителей, ведь с таким же успехом он мог бы взять в жены любую змею подколодную. Луйзи строит из себя принцессу-недотрогу, и, боюсь, Лаци в дальнейшем придется всякий раз предъявлять ей прошение с гербовой печатью, прежде чем наша высокочтимая сестрица допустит его к своему ложу…

Приобрел я себе пятизарядный винчестер, палит как гром…».

Я отложил письмо, потому что цены на зерно меня не интересовали, зато я был поражен прозорливостью дяди Миклоша. Шутки шутками, а он оказался прав с этим прошением, — думал я, и фантазия у меня была достаточно развита для того, чтобы я с легкостью мог представить себе незадачливого дядю Лаци в исподнем и с прошением в руках, которое он протягивает лежащей в постели тетке Луйзи.

— Лучше бы, мальчик, прочесть тебе какое-нибудь другое письмо, — прошептала веревка. — Тебе таких вещей не понять…

— Почему это не понять? — лениво потянулись гусарские штаны. — Дело житейское…

— Успеется, — решительно скрипнуло кресло. — Успеет он еще разочароваться.

— Рано или поздно — какая разница?

В это время в мышеловке раздался какой-то писк и послышалась возня, но такая тихая, что из-за шума мотора ее едва было слышно.

— Мышеловка сработала! — взволнованно выбежала из угла мышка. — Ведь если она относится к вам, она не имела права этого делать. А если она не из вашего мира, то ей здесь не место.

— Мышь совершенно права, — сердито стукнул посох дяди Шини. — Ненавижу всяческое рабство, и этой мышеловке не место среди нас.

— Весьма сожалею, — отрясая с себя ржавчину, лицемерно прошептала мышеловка. — Но я не виновата, что мой язычок забыли защелкнуть. Мышь могла бы это сообразить, а теперь наказана за глупость. Впрочем, ничего страшного, несколько дней — и делу конец.

— Помогите! — жалобно стенала мышь, что осталась на свободе. — Неужели никто из вас не может помочь? Ведь это самая чудовищная ловушка, потому что она не сразу убивает жертву насмерть, а постепенно морит ее голодом.

— У меня есть одна мысль, — тихонько начал было сапожный крючок, но сапог тут же перебил его.

— Невероятно! У крючка, оказывается, водятся мысли.

— Разумеется, для сапога, который привык месить навоз, это невероятно, — отбиваясь от нападок, звякнул бронзовый крючок. — А мысль у меня есть, и притом дельная.

— Давай выкладывай! — загудел дымоход, потому что кто-то открыл внизу дверь, и в жерле дымохода свободно гулял сквозняк. — Слушаем тебя!

— Не думаю, чтобы эта дельная мысль способна была пошатнуть мировые устои, — пренебрежительно махнули штаниной гусарские штаны.

— Шатать и подсекать мировые устои — это всегда было по части военных, — язвительно колыхнула пером шляпа дяди Шини.

— Ну, это не совсем так, — шепотом вмешалась книга, — в особенности если речь идет о гусарах…

— Тише вы! — сердито прикрикнул дымоход. — Сапожный крючок имеет право слова, так что пусть говорит…

— Я подумал, — смущенно заерзал крючок, — что мальчик мог бы нам помочь. Более того, мне кажется, что только он и может это сделать…

Наступила глубокая тишина, лишь прабабушкино кресло что-то шепнуло мне, и я встал, — а как было поступить иначе? — и выпустил мышонка на волю. Но этим я не удовлетворился, а защелкнул предательский язычок мышеловки.

Вот тебе, — подумал я и посмотрел на мышонка, который ошалело таращился на меня. Теперь можете в мышеловке хоть гнездо устраивать. А сапожный крючок, выходит, мой друг.

После этого я не стал опять усаживаться в кресло, почувствовав, что обитатели чердака хотят остаться одни, чтобы обсудить случившееся. Кстати, подоспели и работники с очередными мешками зерна, и я неприметно удалился, унося в сердце радостное ощущение благого поступка.

Однако когда я вышел во двор, это ощущение тотчас притупилось: весь окружающий мир казался каким-то бесприютным и заброшенным, как больная собака. Абрикосовое дерево у колодца стояло настолько пропыленное и пожухлое, будто и не оно совсем недавно красовалось в цвету, а затем дарило свои золотистые плоды; ореховые деревья в саду уже начинали ронять сухие листья, у жернова-стола на самом виду валялся грязный, растоптанный окурок, а на задворках хрен разросся такими ядовито-зелеными и пышными листьями, словно знал, что теперь наступает его пора.