21 интервью

С Брежневым лично я никогда не встречался, на дачу к нему не ездил, это все слухи. Только ждал его в театр вместе с кем-то – по-моему, с Никсоном. Они должны были «Гамлет» смотреть или «А зори здесь тихие…», и два вечера я просидел, прождал, а они не пришли.

Минчин: Вы сами очень хорошо умели использовать против «осаждающих» цитаты Ленина, Брежнева и т. д. Как вы относились к источникам?

Любимов: Это просто было средство защиты. Иногда срабатывало. (Улыбается.)

Минчин: Вы дружили с Андроповым?

Любимов(смеется): Нет, я уже объяснял. Я с ним встречался, говорил, он производил впечатление умного человека, грамотного, который в состоянии сам себе написать речь, – живого человека, и отдел у него весь такой живой…

Минчин: Отдел, в плане руководства КГБ?!

Любимов: Нет (смеется), отдел – когда он был в ЦК, а так я с ним только разговаривал по телефону, когда просил за спектакль о Высоцком. Два раза я с ним говорил, и второй раз он мне сказал мрачную фразу: «Вы уж меня поберегите для более важных дел». Я говорю: «Что, понадобится ваша помощь?». Он говорит: «Да, наверное…». Вот в таком духе…

Минчин: Правители – бесы ли они?

Любимов: Кто их знает, кто разберет? Ко мне приходили многие бывшие правители. Я помню, когда Микоян был «президентом», закрыли мой спектакль «Павшие и живые». Он пришел смотреть «10 дней», и мне приказали, чтобы я его сопровождал и давал пояснения. Он спросил про пантомиму: это черные силы? я сказал: да, черные, он спросил: огонь это что, светлый огонь, я говорю: светлый огонь. Потом он спросил: как живете? Я сказал: плохо, что вот закрыли спектакль, он спросил: по какой причине? Я сказал: видимо, им не понравился состав и они попросили заменить Кульчицкого на Светлова, но, кажется, референты не особо разобрались, так как у Кульчицкого вроде отец офицер, русский, а Светлов – еврей, так что тут какие-то недоразумения! (Смеется.) На что он мне сказал (лицо совершенно нейтральное): «А вы спросите их, разве решения XX съезда отменены?». Я говорю: я, конечно, могу их спросить, Анастас Иванович, если кто-нибудь меня спросит, но, может, лучше, если бы вы спросили. А он был «президентом». И тогда он первый раз взглянул на меня внимательными глазами – до этого была нейтральная маска.

Минчин: Как такая профурсетка, как Фурцева, могла стать министром культуры?

Любимов: О, она дай господи. А второй – еще хуже. Она руководила, ее сняли, она же была секретарем ЦК и членом Президиума, ее портреты носили на демонстрациях. Она как-то в сердцах мне рассказывала: вы думаете, я не понимаю, вы думаете, у вас только огорчения, ведь вот, мол, что со мной сделали, я была кем, а стало что – сижу тут министром каким-то…

Минчин: Действительно, министром культуры России!

Любимов: Но я считаю – этот больше вреда нанес – следующий, Демичев. Как он мне говорил: никакого Булгакова не надо, никаких «Бесов» нам не надо! Это министр культуры говорил.

Минчин: «Гамлет» Высоцкого?

Любимов: Это, пожалуй, единственная пьеса, к которой я еще раз бы вернулся и поставил, у меня обычно никогда таких желаний нет. Я хотел все время ставить «Хроники» Шекспира и долго делал их – через Ричарда II, Генрихов до Ричарда III. Такой коллаж как бы был, все в одном спектакле. Мне долго не разрешали (я вообще не помню, чтобы мне что-то разрешали сразу), были целые тома переписок, против меня – одни шекспироведы, за меня – другие. Короче говоря, кончилось это все в кабинете Начальства, где мне сказали: нам надоели все эти ваши сочинения, всякие адаптации, ставьте нормальную пьесу, без выкаблучиваний. И тогда я первый раз в сердцах, написал: «Прошу разрешить мне поставить „Гамлета“ Уильяма Шекспира» и говорю: подпишите! Таким образом, я вышел с этим разрешением ставить «Гамлета», не имея в голове ничего, за исключением хорошего знания пьесы. До этого довольно долгое время за мной ходил Володя и все время говорил: «Ну поставьте „Гамлета“, я сыграю».

И тогда уже, получив разрешение, я стал сочинять спектакль. Сначала я изучал переводы, мне так понравился подстрочник Лозинского, также старые переводы Кроненберга и, конечно, Пастернака. А также был сильный подстрочник Мики Морозова с очень мощными образами – он вел курс Шекспира в ГИТИСе (тот самый Мика Морозов, известный портрет которого, когда он был мальчиком, нарисовал Серов). У меня даже первоначально было желание играть подстрочник, но потом все-таки меня пересилило то, что, во-первых, Владимир – поэт (я согласился дать ему роль не только потому, что он был настойчив или что я любил его и относился к нему прекрасно). Но потому, что он Поэт, а прежде всего для меня Шекспир – поэт и переводчик, причем замечательный поэт. И как англичане двуязычные острили: вам везет, вы играете Шекспира в переводах Пастернака.

Минчин: Юрий Петрович, вы верите, что действительно этот Шекспир написал все эти произведения?

Любимов: А мне это не важно, но я думаю, что этот. Хотя существует легенда, что это Бэкон и так далее. Но я считаю эту вещь поразительной даже для Шекспира, необыкновенной. И не случайно, что каждое поколение, и актер, и режиссер хотят себя через нее выразить. Как говорил Мейерхольд, напишите на моей могиле: «Здесь покоится режиссер, мечтавший, но так и не поставивший „Гамлета“ Шекспира».

Минчин: А где его могила?

Любимов: Никто не знает, ее нету. Как и Мандельштама, Бабеля, как и сотен, миллионов других.

И когда начали мы репетировать пьесу, я поразился, что у Владимира желание было просто так, из воздуха. Что для биографии актер знаменитый должен сыграть Гамлета. К его чести, он все всегда понимал, когда начались репетиции и я стал докапываться: «Володя, а что ты два года хотел играть? Ну, объясни мне, не играй, объясни хотя бы, почему ты два года за мной ходил?» Владимир вообще удивительный человек по уму, видно по его стихам и песням, – как он слова чувствует, как он слышит, язык как он слышит уникально. Тот же Эрдман говорил: могу все понять, как пишет Галич, как пишет Булат, но как пишет Высоцкий – не могу понять. И это профессионал говорил. Он не мог понять «кухни»; там он понимал, а здесь не мог. И тогда я начал подходить к Владимиру с разных сторон. Больше всего через слово, но у него было прекрасное качество: он очень любил, когда не разговаривали, а чтобы я показал. Он говорил: «Вы покажите, что вы хотите, и я пойму». И он действительно понимал. То есть это была тяжелая и трудная работа, он запил, репетиции прекратились. Потом потребовали, чтобы я снял Высоцкого с роли, что это – не Принц. Я говорю: «Ну, вам видней, вы все время, в принципе, общаетесь с Королями…». В общем, вот такие были глупые разговоры, просто не хотели, чтобы Высоцкий играл, даже не понимаю, по каким причинам. Они говорили: хрипатый голос, – что это за Принц? Правда, они это произведение всегда не любили, еще давно, когда пытались в Вахтанговском театре поставить и я актером был. Потом там этот занавес, который кругом ходил, в любом направлении. С этим злосчастным занавесом – делали сложную конструкцию на вертолетном заводе – просчитались, и это все упало, чуть всех не убив. Как раз несли гроб Офелии, и упало на гроб, пробило гроб, но их спасло. Это было ужасно, занавес их всех накрыл, тишина, я в зале сижу и тихо говорю: «Жив кто-нибудь?..». Нет, сперва я дико заорал, так что все сбежались. Я заорал: «Стойте!», потому что они шли, а я видел, как это начало падать, оседать и проламываться. И я заорал, потому что понял, если они еще шаг шагнут, то как раз их… Завопил я нечеловеческим голосом, они остановились как вкопанные, но уже было поздно, уже удар сразу был. Гроб и крик спас, одному плечо повредило, но серьезных ранений не было.

По всем этим причинам репетиции отложились на следующий сезон. А на следующий сезон – нет худа без добра – Владимир стал больше понимать роль, после каких-то срывов и прочего. Он понимал, что что-то не происходит, у меня нет с ним никакого контакта в понимании образа, роли. У него были какие-то туманные представления, что нужен человек эпохи Возрождения, Бенвенуто Челлини, мемуары, и все это сочеталось с его темпераментом, с песнями и так далее. «Гамлет» начинался со стихотворения Пастернака, то есть, когда публика приходила, Высоцкий сидел у стены и играл на гитаре. И публика так: «А, опять начинается». Но сразу шли стихи: «Гул затих, я вышел на подмостки»…

Минчин: Хорошие стихи.

Любимов: Великолепные.

Минчин: На уровне со «Свечой».

Любимов: Да. Там ведь вся цель искусства – «Я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку». Собственно, по замыслу я так и хотел, что знаменитый человек, бард, вот он сидит, поет, оставляет свою гитару и играет роль Гамлета. Сам поэт.

Минчин: Была в этом символика, что он своего рода Гамлет России?

Любимов: Я не знаю в результате, в какой-то мере – да. Но, конечно, не в том смысле, как стихи Андрея Андреевича: «Какое время на Руси, таков Мессия». Помните эти его две строчки, которые кто-то принес, и он тоже пришел, Андрей, и положили на могилу Высоцкого. И написано было «Вознесенский». Я у мамы Высоцкого спросил, это был день какой-то памяти Володи, и говорю: «А почему тут это? Вы считаете, что это хорошо?..». Она говорит: «А это вот Андрей Андреевич принес. С ним пришли какие-то молодые люди, поставили и ушли». Я говорю: «Но вы не будете против, что эту мраморную доску возьмут и поставят к Андрей Андреевичу при входе в его квартиру на Котельнической набережной?». И действительно, ребята взяли, отнесли и поставили. Я думаю, он догадывался, кто это.