300 дней и вся оставшаяся жизнь

— Закажу, что ли? — разлепила высохшие от волнения губы Инночка.

— Зачем — закажу? Бумаги какие-то вижу, в общем, оставит он тебя в покое, это точно, кишка у него тонка против тебя. А вот второй король… Твой шеф брюнет? Брюнет, значит… Знаешь, Лучинина, он тебе очень хорошее дело сделает, один раз сильно поможет, и на этом любовь его невозможная закончится, уйдет он к женщине другой навсегда… А баба-то эта — ведьма. Не смейся, не в смысле характера, а так, способная. Только он сам к ней подастся, погорюет по тебе — и подастся. Давай теперь подальше заглянем, на перспективку, так сказать… Слушай, обалдеть можно! Ты, Инночка, дочь родишь, очень талантливую и красивую. И вот, смотри, любимый человек с тобой рядом, от него, стало быть, девочка-то! Так, а это у нас что? Быть не может…

— Что, что? — переполошилась Инночка.

— Ничего, не кудахтай… Дай-ка я на воду взгляну. Хотя, ты знаешь, вода — она страшная врушка, просто так врет, не по злобе, а для интереса… — Фрида приговаривала низким своим, с хрипотцой, голосом, и качала стакан. Вода в стакане кружилась водоворотом. И глядя на это кружение, Инночка, успокоилась, бег сознания замедлился, и слышала она теперь только Фридин голос, через раз разбирая слова:

— Вижу человека, половины лица у него нет, то ли волосы длинные завесили, то ли еще что… А та половина, которая есть — печальная, без надежды. Нет, и тут чепуха какая-то… Э, да ты почти под гипнозом! Давай очухивайся. Не могу гадать нормально сегодня… И знаешь, Ин, почему? Я думаю, что во все, что с тобой будет, во все, ну, во многое, я сама замешана, поэтому и сказать ничего не могу путного. Как прибор, который искажает картину эксперимента, — помнишь физику? Ужасно поэтическое выражение. Я из всей школьной физики только его и помню.

Фрида бережно собрала карты, обернула пестрым шелковым лоскутом, положила в шкатулку и отнесла в буфет.

— Я только насчет ребенка не поняла, — очнулась, как будто вынырнула из-под толщи воды, Инночка. — Какой ребенок? Мне тридцать три в этом году, ты забыла?

— Люди в пятьдесят рожают… С ребенком как раз все понятно и однозначно. А вот остальное? Ты из всего вышесказанного много чего поняла? Лично я первый раз человеку гадаю и не понимаю, что говорю. Ладно. Понятно, непонятно… Ты запомни, что тут говорилось. Кто предупрежден, тот вооружен.

Фрида уселась и замолчала, глядя на Инночку. Та уже хотела поинтересоваться, почему это подруга стала похожа на ученую ворону: косит черным умным глазом и ничего не говорит. И вдруг вспомнила: за гадание надо заплатить деньги, сколько угодно, хоть две копейки, только не одной монеткой. И если бумажки даешь, хоть десять тысяч за предсказания платишь, все равно монетки быть должны, и обязательно не одна. Чтобы не прогадать, не спугнуть удачу…

Инночка вынула кошелек, достала, не глядя, пару купюр и высыпала всю мелочь. Тут же вспомнила, что плату гадалке в «руку не дают, на стол, где гадают, не кладут», и отправила содержимое ладони в пустой цветочный горшок на подоконнике.

— Фрид, а почему ты гаданием на жизнь не зарабатываешь? Угадываешь ты классно, это мы все знаем, актриса ты замечательная… Из образа иногда выпадаешь, но это даже органично. Я реально как под гипнозом была, хоть и все помню.

— Дура ты, Лучинина. Я, между прочим, за эту твою угадайку завтра с мигренью свалюсь, килограмм таблеток съем.

— Так, может, не надо было?

— Мне лучше знать, надо или не надо. Давай я тебе лучше стихотворение новое почитаю. Сегодня набросала, сыровато еще… Рабочее название «Сто лет одиночества».

Фрида привычно прикрыла глаза и стала медленно говорить низким, хрипловатым голосом:

Хоть раз попробовать писать не о себе. Не о природе, и, конечно, не о вечном… Тогда о чем? Эпиграфом к стрельбе Об ангелах? О городе беспечном, Чей вид любим пока через прицел, А после лишь старинная гравюра Закроет дырку на обоях мертвых тел Пустых домов? Так черная фигура, Причудливо переиначив свет, Изменит вместе с тем, что видишь, голос… Так к пристани седеющий корвет, Оставив вновь непокоренным чертов полюс, Устало подбредает. Капитан Планирует продать предавший парус Как раритет — частями, по кускам, Да так, чтобы обиды не осталось. А после мемуары — как судьбе Сто лет подряд… Но неужели хочется Писать о чем то, но не о себе И о своем столетнем одиночестве?

— Знаешь, Фрид, — после довольно долгой паузы, когда слышно было лишь потрескивание свечей, сказала Инночка. — У меня просто картинки перед глазами мелькают, когда я твои стихи слушаю.

— Это такое настроение. Что у тебя, что у меня. Весна, пора любви, даже Катька наша вроде с кем-то серьезно кружит…

После гадания тревога, порожденная необычным во всех отношениях сном, отпустила Инночку. Дочка… И любимый человек будет рядом… Половина лица белая, половина черная — интересно, что это значит? Она сначала подумала, что имеется в виду Витка после драки, когда она намазала его бодягой. Потом вспомнила «…то ли волосами занавешено» — и вдруг ярко представила слегка склонившееся лицо Генки с упавшей на лицо длинной густой темной прядью. Таким, каким она его помнила, — волосы действительно скрыли бы половину лица…

— От кобеля своего возвращаешься? Как он там, целоваться ему не больно уже?

Инночка словно с разбега влетела в каменную стену: перед ней стоял бывший муж.

Глава 23

Она вздрогнула. Но не от страха, а от неожиданности. Славик… В принципе, этого следовало ожидать. Она бы на его месте тоже явилась, только гораздо раньше: уголовный кодекс еще никто не отменял.

— Здравствуй, Андреев. Судя по вступлению, ты не извиняться пришел?

— А чего это ты такая борзая? Защитничек-то у тебя никудышный, как выяснилось…

Он знает, что Виталий не подал заявление в милицию, решила Инночка. Он же трус, если бы думал, что ему грозит статья, он бы уже на брюхе своем толстом извивался, прощения бы просил.

— В слове борзая, ударение ставится на второй слог. Это собаки такие охотничьи, крупные и очень красивые. Ты не знал, Славик?

Славик опешил. Издевается. Вот дрянь, да она просто издевается!

— Славик, милый, не пыхти так. Вон, лицо покраснело. В твоем возрасте и при твоем весе мужчины склоны к инсульту.

Инночка попыталась его обойти, чтобы приблизиться к двери подъезда. Не тут-то было — он схватил ее двумя руками за отвороты куртки:

— Ах ты сука… Ты сейчас у меня… — Он явно наслаждался моментом, он любил, когда кто-то был полностью в его власти, он еще не почувствовал диссонанса. Диссонанс вносило полное отсутствие страха. Инночка его не боялась.

— Андреев, ты, смотрю, по-хорошему совсем не понимаешь. Во-первых, убери руки, на нас оглядываются.

Он отпустил воротник и удивился сам себе: раньше ни за что бы не отпустил. Но раньше она его беспрекословно слушалась.

Раньше она его действительно слушалась: сначала от любви, а потом — чтобы избежать скандала. Слушалась, потому, что так дешевле выйдет.

— Я тебе сейчас все популярно объясню, дорогой. Мои друзья и подруги, мои любовники и коллеги, слуги и собаки — все, все, все — это моя личная собственность. Моя жизнь. И ты, боров, не имеешь к ней никакого отношения. Ты что, всерьез думаешь, что можешь как-то влиять на меня? Слушай и запоминай: Виталий Валентинович не подал заявление в милицию только по моей просьбе и из цеховой солидарности, он руководитель дизайнерской конторы, в которой я работаю. Если еще раз сунешь свое рыло не в свое дело, я тебе торжественно обещаю: все, все кто крутятся в этом бизнесе в нашем маленьком городе, узнают, что Слава Андреев, душа компании и рубаха-парень, по пьяной лавочке распускает руки, избивает незнакомых людей и терроризирует бывшую жену и сына. И знаешь, что будет дальше?