33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Шрифт:
Я приходил только ради нее. Если столики у окна, которые она обслуживала, были заняты, я дожидался перед входом или у стойки бара. Днем в ресторане теснились туристы, и их дети затевали игры, а вечером его заполняла другая публика — деловые люди, у них на столиках между бокалами и бутылками лежали радиотелефоны. Здесь хорошо кормили: камчатские крабы подавали за четыре доллара, венский шницель, бефстроганов и дары моря — за восемь, пиво и водку — за два. Я мог наблюдать, как между заказами, если оставалось время, она разговаривала со старшей официанткой, плотно к ней придвинувшись и не выпуская зала из поля зрения. Прямая и стройная, она без видимого напряжения держала осанку, стоя у буфета, в котором хранились пепельницы и салфеточницы. Чтобы позвать ее, достаточно было только пальцем поманить. Ее сложенные на животе руки без промедления размыкались,
Как я ненавидел посетителей, которые спрашивали ее имя, клали руку на талию, давали чаевые и даже не подозревали, что кто-то без этой улыбки может пропасть. Ее улыбка, обнажавшая маленькую щелочку между верхними зубами, красноречиво говорила, что она ко всему готова, на все способна — прямо здесь, перед посетителями и старшей официанткой. Я хотел прижаться к ней головой, к тому месту, где она держала блокнот и где поясок юбки мягко приподнимался. Она благодарила за заказ. Мне было трудно сдерживаться, когда она, наклоняясь, слегка сгибала колени и брала поднос. При каждом шаге ее пятка едва уловимо подрагивала на каблуке, и на голени между костью и мышцей прорисовывалась эта неповторимая линия. Я втягивал ноздрями воздух, через который она прошла.
Я никого не посвящал в тайну своей страсти. Никто из моих сослуживцев не догадался бы, даже если бы выловил меня взглядом в окне ресторана, где жалюзи вечером не опускались. Если бы кто-нибудь хотел, то мог бы посмотреть на черные столы и стулья, синие и красные диваны, бар со сверкающими кранами и тропические растения, а также полюбоваться праздничным освещением и хорошо одетыми людьми, которые ели и пили, разговаривали и смеялись.
Если бы старухи, продающие кукол и платки, пластинки и яйцеварки, не облокачивались спинами на стекло, перекрывая вид, можно было бы увидеть здание Думы по ту сторону Невского, на ступенях которой художники предлагали свои творения. На остановке прямо у меня на глазах лопались переполненные автобусы, вытряхивая свое содержимое, и, заново взятые с бою, опять перевешивались на один бок. В двух шагах на ступенях подземного перехода сидели на корточках нищие. И всюду дети, которые ловко, прикрывшись платком, запускают руки в чужие карманы и о которых спотыкаешься, так внезапно они возникают прямо перед тобой. Персонал гостиницы гоняет их от дверей. Внутри можно чувствовать себя спокойно.
Но кто бы ни глазел в окна, не угадал бы моего страстного желания просыпаться рядом с ней, быть с ней, когда она моется и чистит зубы, говорить с ней, когда она подгибает ногу и стрижет ногти.
Она поставила передо мной пиво — ее голову от моего лба отделяло расстояние не шире ладони, — взяла пустой стакан, положила вместо него счет, стала искать мелочь, пропустила мимо ушей сумму, которую я назвал, и дала сдачу — всю до последнего рубля. Я не возражал и не глядел на нее.
Но потом — ну да, она только и ждала, чтобы я поднял голову, будто все это лишь недоразумение, — потом она улыбнулась мне, сложила губки, как для поцелуя, и удалилась. От счастья я закрыл глаза.
Уже через пару минут, когда я занял позицию у входа, меня стала мучить мысль, что я мог ее пропустить. Несмотря на резонное соображение, что ей по меньшей мере нужно рассчитаться и переодеться, во мне росло искушение спросить швейцаров в серой униформе. У них был не только цепкий взгляд и нюх на качество обуви, добротность пальтовой ткани, модель очков — you are welcome, — но и прекрасная память.
«Женщину, женщину, он хочет женщину!»
В двух шагах от меня на углу Невского прохожие окружили высоченного парня, который страшно размахивал руками. Когда западный ветер на какое-то время разрывал облака, глаза слепил прозрачный, ясный свет, предвестник весны, наполнявший бесконечный проспект морским воздухом.
«Женщину, женщину!» — повторял долговязый.
Даже если она воспользовалась другим выходом, она должна была по пути к метро пройти здесь мимо той группы, что собралась между подземным переходом и угловым домом. Возбуждение долговязого повторялось в беспокойных колебаниях пальто, шей и сумок вокруг него.
Она появилась в дверях одна, в красной шляпе с большими полями. Мужчины в сером попрощались с ней. Не оглядываясь, она шла в сторону памятника Пушкину. Стук ее
каблуков, вероятно, был слышен до последнего этажа. Носки моих ботинок чуть не касались подола ее кремового пальто. Я старался дышать ровно. Из-под ее сдвинутой набок шляпы волосы с левой стороны были вообще не видны. У входа в отель она замедлила шаг, пальто опустилось на щиколотки. Она остановилась и стала рыться в сумочке. Я впервые вдохнул ее духи. Я ждал. Ее пальцы двигались, словно печатали на крошечной пишущей машинке. Она вытащила доллар, закрыла сумочку, и — о, Боже мой! «Нет, нет», — огрызнулась она. Между передними зубами у нее не было ни малейшей щелочки.Кода я поднял голову, только поклоны швейцара в ливрее и зеленая купюра в его руке свидетельствовали о том, что она только что прошла здесь.
Я не ринулся назад. Я никого не стал спрашивать, я не стал подкупать мужчин в сером. Обессиленный, я уставился на красную дорожку перед входом, пока своего рода инстинкт не подсказал мне путь наименьшего сопротивления — вернуться на старое место, это спасло меня также и от предложений, выкрикивавшихся таксистами и детьми.
Толпа вокруг долговязого, который казался мне слегка с приветом, разрослась. Выпятив подбородок, он смотрел на что-то, чего я не мог различить, даже поднявшись на цыпочки за спинами других. Я спросил, по какому поводу такое сборище. Вместо ответа мужчина, локоть которого упирался мне в грудь, коснулся женщины, стоявшей впереди, она же, в свою очередь, обменявшись с ним коротким взглядом, подала знак плечу прямо перед собой. И так далее. Я заверил, что хочу только узнать, почему все здесь стоят. Но меня выдал мой акцент. В итоге они уговорили меня воспользоваться с таким трудом организовавшимся проходом.
Чокнутый сверху вниз смерил меня, этакого возмутителя спокойствия, взглядом. Я пожал плечами, и он отвел глаза. «Идите, ну же, идите!» — почти беззвучно подгоняла меня женщина впереди, и я оказался в центре.
На тротуаре лежал старик, замызганный и оборванный, с кровоточащей ссадиной над правой бровью, и оглядывал окружающих. Рядом на коленях стояла женщина. Она как раз подняла ему голову, чтобы подложить шапку. Он нелепо гримасничал, скаля беззубый рот. Пузыри лопались у него на губах, голубые глаза быстро бегали. Какая-то сердобольная мамаша несколько раз поклонилась ему и размашисто перекрестилась, будто завернулась в большой плат. Остальные последовали ее примеру, в том числе и молодые мужчины. Никто не помогал, кроме той женщины, вероятно, врача, которая поддерживала голову старика. Она, не снимая руки с его щеки, развязала свой платок, стянула его с головы и поднесла ухо к его губам. Что он говорил, разобрать было невозможно. Она поцеловала его в лоб.
«Благослови тебя Господь, дочка!» Стоявший рядом со мной мужчина с растрепанными волосами, видно, тоже, как и большинство, пришел сюда один. Серый, аккуратно скрещенный на груди шарф придавал ему благородный вид, несмотря на потертое пальто и небритое лицо.
«Вот это девушка!» — «Вот это по-русски!» — шептали кругом. Большой плечистый милиционер пробился сквозь толпу, потребовал объяснений и кинул взгляд на старика. Как исполин, он возвышался над всеми, рука на портупее, на левой болтается дубинка.
Врачиха спокойно сняла плащ и вместе с платком отдала его рыжей, что стояла рядом. Не обращая внимания на сгрудившихся зевак и милиционера, она расстегнула пуговки на блузке и на узеньких манжетах с оборками у кистей рук.
«Красавица!» — лохматый поклонился и перекрестился, как и многие другие. Мне показалась трогательной круглая оспинка на ее руке. Я бы охотно помог ей, но она, видно, и не ждала помощи, и не нуждалась в ней.
Когда заело «молнию» на юбке, она прямо-таки сорвала ее с себя, потом стянула колготки, выскользнув на миг из туфель.
«Аллилуйя!» — взревел милиционер, не снимая тяжелых рук с портупеи и не спуская глаз с врачихи.
«Голубушка, не останавливайся на полпути! Ты разве мужчин не знаешь?» — пропищала крошечная старушка напротив. Но та сосредоточила свое зрение и слух лишь на старике, чью щеку она гладила и с чьего лба вытирала кровь. Затем она выпрямилась.
«Тихо!» — выкрикнул какой-то мужчина и протер большим пальцем запотевшие стекла очков.
На лице старика застыла гримаса, но его глазки цепко следили за каждым движением ее рук. Она расстегнула крючки бюстгальтера и спустила бретельки. У старика вырвалось тоненькое «а-ах», когда она стянула трусики и, не разгибаясь, прямо от лодыжки швырнула их в лохматого. Тот жадно прижался к ним губами и бросил их рыжей.