33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь!

Она говорит и курит, курит одну короткую тонкую сигарету за другой.

– На проводах Бродского Рейн у меня просил прощения: упал на колени и говорит: “Прости, что я тебя называл спортсменка из народа; ты не похожа на из народа”.

– Почему он называл вас “спортсменка из народа”?

– Я часто ходила в тельняшке и с гитарой за спиной.

– Вы были на проводах Бродского, вы дружили?

– Дружили? Да нет… я Осю устроила в экспедицию.

Ах, вот оно что, она геолог! Вот где всё началось! Она училась в Горном, а в то время – в эпоху смычки физиков и лириков – в Горном существовало знаменитое ЛИТО Глеба Семенова: и физики, и лирики кучковались где ни попадя.

– Андрей Битов ведь классик, как по-вашему?

– Конечно.

– А тогда был такой поэт, Леня Аронзон, он умер рано. Вы о нем небось и не слышали.

– Конечно, я знаю Аронзона.

– Вы Леню знаете?..

– Нет, он же умер, когда я была ребенком, но как поэта, конечно…

– А Женя Рейн, как думаете, – классик? А Толя Найман?

Они обидчивые, люди этого поколения, и очень за своих. Для нее все, кого она упоминает, – прекрасные, и Люда, и Женя, и Эра, и Толя. Людмила Штерн, Евгений Рейн, Эра Коробова, Анатолий Найман. У них-то между собой очень непростые отношения, а у нее все они – прекрасные.

За окном Пьяцца Либерта, а у нас тут – в полутьме, в сигаретном дыму – ЛИТО Глеба Семенова, Битов, Аронзон. Я-то играю, что я старая англичанка, путешествую не заводя знакомств, а меня всё это нашло во Флоренции, всё это наше, питерское…

– …Я научила его играть на гитаре. Я сама не профессионально играла, но ему хватило, он потом всю жизнь так и играл на семи аккордах. Я его научила, и он стал песни писать.

Кого – его?.. “А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги…” Вот кого, Юрия Кукина.

Это же было время расцвета бардовской песни! У нее, красавицы-геологини, был роман с Кукиным. У нее гитара, и у него гитара…

– Так это вы?! Это вы?.. Это вам – “а в тайге по утрам туман, дым твоих сигарет”?..

Вот эта седая красавица за компьютером с хриплым голосом в клубах дыма в комнате, увешанной картинами и старыми фотографиями, седая красавица во Флоренции – она?!

А вот это уже мистика. Все знают “а я еду, а я еду за туманом”. Но не все имеют особые отношения с песней “А в тайге по утрам туман, дым твоих сигарет, если хочешь сойти с ума, лучше способа нет…”. Я слушала это, когда была девочкой, и представляла этих двоих – сложные, красивые люди, он суровый, в свитере, она красивая, с усталыми глазами, тоже в свитере, у них сложный роман, оба они такие непонятые в своих свитерах… И вот – она! – сидит рядом со мной. Ну, не знаю, как бы вы на моем месте, может быть, вам это было бы нипочем, а я сентиментальная слишком, меня совпадение моего детства с этой реальной ментоловой сигаретой сильно тронуло.

Она – геолог, упрямая, с взрывным темпераментом, мужчинам с ней неуютно было – сильная слишком и во многом не такая, как все. А тут вдруг узнала, что беременна, и подумала: ну вот, теперь буду как все: семья будет, муж (песни будут сочинять и вместе петь), ребенок, обед. Потом подумала: а вот обед-то я готовить не умею, хорошо бы научиться. Купила мясо и поднялась в квартиру наверху, к подруге, чтобы та научила котлеты делать, – и они там сделали котлеты.

И вот она приносит котлеты домой и – в новой своей хозяйственно-семейной ипостаси – заворачивает кастрюлю с котлетами в полотенце и кладет под подушку. Чтобы не остыли. Чтобы Юра, муж и отец ребенка, пришел домой, а она ему – раз, и котлеты! Пристроила кастрюлю под подушку и сама сверху прилегла, осторожно, чтобы кастрюлю не свернуть, а под подушкой что-то лежит, мешает, колется. Посмотрела – а там ключи. От ее квартиры ключи, он от нее ушел, а ключи оставил. Ну, вы опять, может, скажете, что я сентиментальная, но в этом месте я заплакала. Потому что мне было ее жалко, она ему котлеты и мечты о том, что будет как все, а он ей ключи. Нет, не быть тебе как все…

Я еще потому заплакала, что всё это, эта сцена с ключами, – совершенно кино шестидесятых. Значит, они в кино не врали, а так и было. Дочка ее и Кукина, Маша, с отцом так и не познакомилась. “Не гляди назад, не гляди, только имена переставь…”, “перевесь подальше ключи, адрес поменяй, поменяй, а теперь подольше молчи, это для меня”…

Мы с ней Клячкина и Городницкого вспомнили, и она удивилась, откуда я эти песни знаю.

– Вот я понять не могу, откуда вы всех знаете? Бардов, песни наизусть? Вы же вообще другое поколение.

А я удивилась, как она не может понять, откуда я знаю.

– Я же дочка! Я дочка вашего поколения! В книге Бобышева “Я здесь” про моего папу написано, он с вашими друзьями тоже дружил, и меня с пяти лет мама с папой в ДК пищевиков на концерты водили, и Высоцкого, и Клячкина, и Кукина, может быть, мы с вами видели друг друга… – сказала я и глупо добавила, – но я тогда не знала.

Чего я тогда не знала? Что через пятьдесят лет встречу ее во Флоренции? Мы разговаривали, смотрели новости, пили чай, разговаривали, она меня не пустила идти ночью в отель, и я осталась ночевать на разложенном в соседней комнате диване для гостей, а утром мы выпили кофе и я ушла от нее во Флоренцию.

Пришла в отель, взяла на рецепции ключ – номер 302, – а Фредерико тут как тут.

– Как вы? Я беспокоился! Вы не ночевали! У вас же здесь нет знакомых, где, где, ГДЕ вы ночевали?! (I wanted to call the police!) [3]

Фредерико вел себя как строгий муж, и я, как неверная жена, что-то невразумительное пролепетала – да вот, я встретила знакомых и…

– И? – спросил Фредерико. (Have you met friends? Do you know them well? And where did you go?) [4]

3

Я уже хотел звонить в полицию! (англ.)

4

Вы встречались с друзьями? Вы их хорошо знаете? И куда вы ходили? (англ.)

Через полчаса, когда я уходила гулять и сдавала ключ, Фредерико спросил:

– Может быть, вам что-то нужно? Вам удобно в номере?

– Очень! Очень удобно! – я, как неверная жена, уверяла, что всем довольна.

– Постойте. Желание гостей для нас закон. Вы ведь любите старые сумки Gucci, так ведь? Вот, я принес для вас. Красивая?

– Да, прекрасная!

– Тысяча пятьсот евро (one thousand and five hundred euros). Вы сказали “Я так люблю старые сумки Gucci”, и я принес.

– Ну, я… Я не так люблю.

Ругала себя за всё: за то, что я сказала, что люблю старые сумки Gucci, за то, что выгляжу незнайкой, которой неизвестно, что винтажные сумки Gucci стоят очень дорого (но мне это известно), за то, что мне стыдно выглядеть незнайкой в глазах Фредерико, – кто он мне?.. Хотя нет, Фредерико мне очень даже кто, он беспокоился, когда я не пришла ночевать.

Уффици – Дуомо – Галерея Академии – Пьяцца Сан Марко – Пьяцца Либерта – улочка из трех домов – третий дом слева, второй этаж, хриплый голос: “Ну, рассказывайте, где были”. На этот раз мы с ней говорили о настоящем – обо мне. У нее какое-то особое свойство, надежность, рядом с ней человеку становится легче, она – такой помогатель по жизни, такой “держись, геолог, ты солнцу и ветру брат”. Нужно ли говорить, что я осталась ночевать на диване?..

Рано утром мне нужно было в отель за вещами, потом в аэропорт, в Рим. Я надеялась застать Фредерико – попрощаться, я даже была готова услышать его строгое “ПОЧЕМУ не ночевала дома?!” – но на рецепции был другой человек, чужой. А в моем номере появилось кое-что – розы! Я уверена, это Фредерико принес мне розы, чтобы я ночевала дома…

Я хотела поблагодарить Фредерико, но его не было в холле. И только сумка Gucci ждала меня на рецепции как тайный знак, как конспиративный цветочный горшок на подоконнике, знак того, что Фредерико думает обо мне. Это чувство, как будто меня выбрали, как будто из безликой массы туристов я одна для него – друг и любительница козла, это чувство обманчиво, конечно, но приятно же обольщаться… В следующий свой приезд во Флоренцию я непременно остановлюсь у Фредерико, на Via delle Terme, уже не в образе старой англичанки, а в каком-то ином, мне кажется, что не я одна путешествую в каком-нибудь образе и не я одна еду за туманом.