40 лет среди грабителей и убийц

— Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.

— А она тут при чем? — спросил Агафон, глядя мне прямо в глаза.

— Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, — быстро выпалил я.

Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.

— Вы… Вы вот что, ваше превосходительство… — начал он прерывистым голосом. — Вы… того… пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь и пьяница, а только не душегубка.

Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя не совсем ловко. Этот взрыв сыновнего негодования за честь матери, которую он в то же время называл чуть ли не позорным именем, меня поразил.

— Твоя защита матери очень похвальна, Агафон, — начал я после паузы, — но вот что скажи. Где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя той ночью дома не было?

— Действительно, я не ночевал дома.

— Где же ты был?

— У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у нее провел.

Я нажал на звонок.

— Позовите Юдзелевича! — приказал я надзирателю.

Через секунду явился Юдзелевич.

— Где же живет твоя Манька? — спросил я Агафошку.

Он дал подробный адрес.

— Немедленно поезжайте к ней, — тихо обратился я к агенту, — и узнайте, правда ли, что Агафон в ночь убийства ночевал у нее. Словом, все выспросите.

Я отпустил Агафошку, приказав строго следить за ним, чтобы он не мог ни на секунду увидеться с другими задержанными.

— Приведите Анфису Петрову.

Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый, визгливый голос — типичная представительница пьяниц-поденщиц. Войдя, она истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми, воспаленными глазами.

— Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? — мягко обратился я к ней.

— Какое такое обещание? — визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.

— Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убила за то, что она тебе шестьдесят копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и еще трех человек уложили, да вещей награбили…

Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее, заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица.

— Вот тебе Бог, господин енерал, невиновна я. Не убивала. Зря я ведь, только в сердцах тогда говорила. Обсчитывала она меня, горемычную.

Тонко, со всевозможными уловками я стал «пытать» ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, должен был припереть ее к стенке. Шел второй час ночи. Долгий, упорный допрос утомил Анфису. Был утомлен и я. Но, увы! Как я ни бился, мне не удалось сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.

— Я сейчас покажу тебе одну игрушку, — сказал я ей. Быстро встав и взяв утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную и протянул к ее лицу утюг.

— Смотри… Видишь — запекшаяся кровь. Он весь в крови. Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?

Однако и это не произвело желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:

— Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!

Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой «Маньку» он разыскал, что она полушвейка, полупроститутка и что она показала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около девяти часов утра.

Последним я допросил дворника Семена Остапова. Он и на допросе, стоя передо мной в этот ночной час, не изменил своих ленивых движений, своего пассивно-равнодушного вида. Подобно Анфисе и Агафону, он упорно отрицал какое-либо участие в этой кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном допросе. В ночь убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.

— А куда ты сам выходил поутру? — спросил я его.

— По дворницким обязанностям. Осмотрел, все ли в порядке перед домом.

— А больше нигде не был?

— Был-с… В портерную заходил. Только я скоро вернулся обратно.

Как я ни сбивал его, ничего не выходило.

— А что это? — быстро спросил я, протягивая ему найденную Юдзелевичем рубаху, на подоле которой были заметны следы крови.

— Это-с? Рубаха моя, — невозмутимо ответил он.

— Твоя? Отлично! Ну а кровь-то почему у нее на подоле?

— Я палец днем порезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с пальца об рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую одел.

— Покажи руку.

Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую руку. На указательном пальце левой руки действительно виднелся глубокий порез. Я впился в него глазами. Не даст ли хоть он ключ к разгадке? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но семья майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного со стороны какой-либо из жертв. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.

* * *

Прошел день, два, три. Прошла неделя. За все это время следствие не продвинулось ни на шаг. Я терял голову. Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения. Я допрашивал их поодиночке и вместе чуть ли не ежедневно, я устраивал им очные ставки — все напрасно! Ни малейших расхождений в их показаниях не было.

Прошло около года. Шутка сказать: целый год со дня кровавой трагедии в Гусевом переулке! Дом Степанова так и не был продан, на нем по-прежнему красовалась вывеска «Сие место продается», но он стоял необитаемый, тоскливый и мрачный. Квартира несчастного майора, в которой разыгралась леденящая душу трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами на пустынный двор. Кровь, пролитая в этом доме, казалось, наложила на него неизгладимо-страшную печать. Ночью обитатели этого района избегали проходить по Гусеву переулку. Суеверный страх гнал их оттуда.

Анфиса, Агафоша и дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в силу слишком шатких улик признал их невиновными, и все они были освобождены. Убийца или убийцы, таким образом, гуляли на свободе.

Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что разыщу их во что бы то ни стало. Прошел, как я уже сказал, год. И вот вскоре произошло одно весьма важное событие, наведшее меня на след таинственного злодея.

Однажды юркий Юдзелевич вбежал ко мне, сильно взволнованный, и прерывистым голосом прокричал: