419

Лора подняла голову — как обычно, сделала стойку на новое слово.

— Четыре-девятнадцать?

— Так эти аферы называются. Это из нигерийского уголовного кодекса, статья о хищении или приобретении права на чужое имущество путем обмана. Короче, любое мошенничество. Вошло в язык. — У Лоры вновь проснулся интерес, и Сол оживился. — У нигерийцев то еще чувство юмора. Теперь «четыре-девятнадцать» означает любую хитрость или надувательство. Мальчик прячет от отца табель — говорят, что мальчик лечит отца по четыре-девятнадцать. Девочка крутит шашни на стороне — значит, кидает своего парня на четыре-девятнадцать. Они ловкость четыре-девятнадцатых в песнях эстрадных прославляют. А самые неприлично успешные мошенники — народные герои. Но тут важно не забывать: четыре-девятнадцать — это бизнес. Приносит стране сотни миллионов долларов в год. Больше Нигерии, древнее первородного греха. Ровесник страстей. Четыре-девятнадцать охотятся за мечтами. Средние потери в такой афере — где-то в районе двухсот пятидесяти тысяч долларов, нередко больше. Видимо, столько в среднем стоят грезы.

— Да они над нами смеются, — сказал Уоррен. — Прямо слышу, как эти уёбки ржут и транжирят батины деньги. Честное слово, если найду этих мудаков…

— Не советую, — ответил Сол. — Четыре-девятнадцать завязано на преступления посерьезнее. Наркотики, работорговля, банковские ограбления — список можете продолжить сами. Нигерийские героиновые синдикаты нередко причастны и к четыре-девятнадцать. Оно тоже прибыльно, только грязи поменьше.

— Вы, я вижу, много знаете про Нигерию, — сказал Уоррен.

— Много.

Лора посмотрела на детектива:

— Вы там бывали?

— Бывал.

— В Лагосе?

Он кивнул.

— Какой он?

— Как в будущее заглянуть.

— Так плохо?

Он кивнул.

— Давайте, — сказал он, — я вам кое-что покажу. — Нашел Западную Африку в «Гуглкартах». — Вот Нигерия. Через нее течет Нигер. Он впадает в Атлантический океан — вот Дельта. Она огромная, там один из крупнейших нефтяных промыслов в мире. И это одно из опаснейших мест на земле. Военные группировки и местные боевики воюют с нефтяными корпорациями. Слыхали, наверное, в новостях.

Ничего они не слыхали.

— Люди в масках, — продолжал Сол, — на моторках, крушат нефтепроводы и скважины, взрывают платформы. Боевики похищают иностранных рабочих, убивают — страшно смотреть, с какой легкостью. И не только рабочих. Любой иностранец — потенциальная добыча. Нефть, похищения и четыре-девятнадцать — три нигерийские индустрии, которые растут быстрее всего. И зачастую пересекаются. На этом топливе работает вся нигерийская экономика.

«Буквально», — подумала Лора.

— Лагос вот здесь. — Детектив пальцем провел по побережью. — Не в Дельте, но побережье то же. Имя городу дали португальцы. Означает «болото», «стоячая вода», что-то в этом духе. Весь этот отрезок побережья раньше назывался Невольничий берег. Уже тогда было опасно. Первые путешественники на картах предупреждения писали: «Многие вошли, немногие вышли». А сейчас, если поедешь, начнешь вопросы задавать, любопытствовать, скорее всего, окажешься в Лагосской лагуне, и лицо у тебя будет очень удивленное. Если кому взбрело в голову прокатиться в Нигерию, потери свои возместить, я только одно могу сказать: не стоит.

И Лора поняла, что означает пустой коридор за стеклом. Детективы не солгали. Никто не смотрел. А почему? Потому что не будет никакого расследования, продолжения не предвидится. Они уже положили папу под сукно. И теперь объясняют нам почему.

Она посмотрела на Сола:

— Денег не вернешь.

Тот кивнул.

Денег не вернешь. И отца тоже.

— И никого не арестуют?

— Направим, что есть, в королевскую конную, они зафиксируют. Вам честно сказать? Больше тут ничего не сделаешь.

Сержант Бризбуа наблюдал за Лориным лицом. Заговорил мягко.

— Никого, — сказал он, — не арестуют.

41

После ливней в Лагосе парит. В такие ночи к коже липнет даже шелк.

Кладбищенская улица четко прорезает континентальную часть Лагоса. К югу от автострады Бадагри, мимо Дворца Королей и мечети, резко сворачивает, рассекает переулки и вновь впадает в автостраду. Отрезая тем самым внушительный кус земли: на одном конце интернет-кафе Фестак-тауна, на другом — мосты Лагосской лагуны.

Все надгробия, какие еще стояли вдоль Кладбищенской, давно потерялись, попрятались за хаосом бензоколонок и пристройками к многоэтажкам. Но если знать, куда смотреть, — мимо детского сада Айоделе, где улица вдруг сворачивает, но до пересечения с Одофин — увидишь высокую стену и кованые ворота. Эту глыбу побеленного бетона с мавзолейными вратами легко принять за вход на то самое кладбище. Ан нет. Это ворота Международного делового экспортного клуба, хоть он и не обозначен как таковой. Да и вообще никак не обозначен.

Уинстон подождал, пока худой человек с глазами как болото позвонит, затем повернулся к камерам слежения.

Щелкнули кулачки — открыто. А внутри — сюрприз. Открытый двор, криво уставленный дорогими авто — усеяны каплями, отполированы до блеска, застыли в собственных отражениях. Даже в тисках сиплого страха Уинстон созерцал эту величественную автовыставку с неким даже почтением. «Ауди», «бенц», «кадиллак», «роллс»; названия марок на языке — точно сласти медовые.

Сюрприз за сюрпризом. За этим двором — другая дверь, тяжелее первой, а за ней — еще один двор. Высокие стены, ни одного окна. Брусчатка в подпалинах, тяжкая, спертая духота.

В дальней стене еще одна дверь, а за ней термитник, лабиринт смежных комнат — смежных, собственно говоря, зданий, где коридоры и повороты весьма нестройны. Худой, однако, сочился по ним с исключительной грацией. До конца коридора, поворот в следующий. В комнатах предметы искусства, африканского и не только, а в одной приемной Уинстона равнодушно, на грани презрения, томно прикрыв веки, смерили взглядом две женщины. Он им кивнул — ответа не последовало. Не моргнули даже.

Где-то — кашель. Они вошли в коридор, облицованный зеркалами, приблизились к последней двери — кашель громче. А затем — запах ментолового бальзама и что-то приторное, как перезрелые фрукты или кровь в гортани.

— Ога, сэр, я его привел.

Комната большая, освещена тускло. Большой стол. Человек, отвернувшись, кашляет в платок. При каждой судороге, каждом вздохе плечи каменеют под белой рубашкой. В конце концов голос — слабый. Сильный. Такой и сякой. Взмах руки, по-прежнему спиной к визитерам.

— Садись, садись. — И затем: — Тунде, — ибо так звали худого с глазами как болото, — принеси пацану чего-нибудь холодненького.

Тунде выскользнул из комнаты, а Уинстон сел. Стол — обширная плита полированного дерева, в полумраке блестит.

Хозяин наконец развернулся к Уинстону:

— Ел сегодня? — Лицо как кулак. Глаза красные.

Уинстон кивнул, выдавил улыбку:

— Да, сэр. Спасибо, что спросили.

— Имя мое — Иронси-Эгобия. Меня называют ога, но «мистера» вполне достаточно, будь добр. Я не ценитель любезностей и за формальностями не гоняюсь. Что-то ты напряженный. Будь добр, расслабься.

— Благодарю вас, сэр. — И Уинстон чуточку расслабил плечи.

— Я тебе представился. А ты мне нет.

— Адам, сэр.