419

— Копыт, — сказала Лора. — А не копытов.

— Чего?

— Я к маме спущусь.

— Подожди. Вот, глянь. Еще один дуболом пришел к Церкви Пресвятого Турнепса.

Напротив на немом телеэкране участники конкурса перешли к живым червям, а Лора устала от братниных игр. Но, уже уходя, заметила на экране письмо, которое начиналось словами: «Мои поздравления с тождествами…» И застыла.

— Открой-ка, — сказала она.

Открылось письмо. Ответ полковнику Горчицу от вождя Огуна. Вот оно: «тождествами». Не самая уникальная ошибка, но все же…

— Можно мне копии? — спросила она. — Этих писем. И остальных? Распечатаешь мне?

— Которые?

— Все.

— Там страниц сто минимум.

— И письма, которые папе писали, — прибавила она. — Они тоже нужны.

82

— Ей тут нельзя.

— Ей некуда идти.

— Ей тут нельзя.

Говорили о ней, шептались на иджо, чтоб она не поняла. Но она понимала. Понимала, о чем говорят, слышала в звоне материного голоса, в паузах между словами.

— Вечно ты в облаках витаешь. Дурья твоя башка. Как тебе взбрело ее сюда тащить? Ей тут нельзя.

— Ей больше некуда идти.

Амина лежала спиной к ним на циновке, притворялась, что спит. Ннамди включил ей отпугиватель москитов, и она смотрела, как вьется тонкий дымок. Снаружи лило как из ведра, дождь колотил по крыше. По стене скользнула ящерка — оранжевая голова, за ней текучее синее тельце.

Говорили об Амине.

— Ей тут нельзя. Пускай уходит.

83

Вся деревня явилась встречать Ннамди — криками и смехом, барабанным боем и плясками.

— Блудный сын вернулся! — крикнул кто-то.

— Аминь! — ответил кто-то другой.

Женщины махали пальмовыми листьями, мужчины отбивали ритм. У Амины закружилась голова. Барабаны иджо — они такие… неумолимые, никогда не замолкают, не переводят дыхания, так не похожи на одинокие струны годже и дыхание флейт какаки, так не похожи на музыку Сахеля. Северные фула — тоже барабанщики, но до этого молота по наковальне им далеко. Ритмы фула рождались из толченого проса — женщины собирались вокруг глубокой ступы, превращали музыку в пищу, пищу — в музыку. У иджо барабаны другие — кровь и пламя, дождь и гром; человеческое сердце после тяжкого труда.

Ннамди тоже пошел плясать — повел одну процессию, влился в другую. Танцоры Сахеля ступали легонько, точно вздыхали, двигались под мелодию, а не ритм, каждый шаг — скольжение, грациозное, почти нежное. Здесь же танцоров вела — гнала — решительная сила, крики жестов, мужчины и женщины вместе, согнулись, ноги топают, руки вырезают узоры по воздуху, движения точны, рублены, смех — почти отдельный инструмент.

У Амины подкашивались ноги. Слишком долго стояла. Из веселой сумбурной круговерти вынырнул Ннамди:

— Пойдем, тебе надо прилечь.

— Но… это тебе, этот танец.

— Пошли, найдем тебе циновку. Успеем еще потанцевать.

84

— Ей тут нельзя. Посмотри на ее лицо. Татуировки эти.

— Это не татуировки. Это шрамы. И мы должны быть гостеприимны. Жизнь требует. Мы иджо, а она наша гостья.

— Она по-английски говорит как недоумок.

— Она знает больше языков, чем мы. По-французски говорит.

— Ей тут нельзя.

85

На следующий день, пока Ннамди спал, а его мать была на рынке, Амина решилась на вылазку.

Против дома на центральной поляне распростер свою тень большой африканский дуб — эдакая общая гостиная. Под гофрированным железным навесом прятался бильярдный стол — мужчины сидели на пластмассовых стульях, под стук и треск шаров попивали фанту и имбирное пиво из холодильников матери Ннамди. Амина прокралась мимо.

На другом краю двора гудел генератор. Старики и дети сгрудились вокруг деревенского телевизора — смотрели, как «Суперорлы» размазывают по стенке очередных любителей. Впрочем, появление Амины рассеяло чары, и все на нее уставились — не враждебно, но и без дружелюбия. Скорее в озадаченном любопытстве, будто пытались распознать редкую птицу.

Проулок вывел ее на другую поляну, где валялись бочки из-под нефти. Кое-какие стояли — на них женщины чистили рыбу и мыли овощи. К другим приделаны куски пластмассы и воронки — собирать дождевую воду. На крыльце парикмахерша заплетала женщине косы, и Амина, опустив глаза, поспешила мимо. Тяжесть их взглядов провожала ее, и она ускорила шаг.

Дорожки между домами — раскисшие, усеянные обломками раковин, словно земля инкрустирована алмазами. Рифленые крыши, красно-зеленая черепица, ржавь и мох сталкиваются, жмутся друг к другу, дома понатыканы тут и там, порой едва не соприкасаются стенами. Выгребные канавы. Просевшие крылечки. Окна без ставен, дверные проемы без дверей, и нигде ни единого забора. Дети и взрослые, мужчины и женщины — все вместе, голые руки, голые ноги, веселый смех. Каждая жизнь тотчас выливается на колени соседу. Никаких тайн. Нет места для тайн. Снова поднялась паника.

Мимо футбольной площадки — трава примята, вокруг лес, — она вышла к полям на краю деревни — лоскуты земли вырезаны из зарослей, со всех сторон зажаты джунглями. По полям ходили согбенные женщины, дергали запястьями, размахивали мачете, косили траву. Амина в ловушке. Не видать горизонта. Не заметишь, как пылят копыта. Вообще никакой пыли. Только грязь — и лес стеной.

Она выскользнула из дома Ннамди, чтобы разведать пути отхода — куда бежать, если придется. Но дошла до тяжелого лесного занавеса, что зеленью дышал в лицо. Припадочный ночной дождь выманил наружу земляные ароматы. «Когда заливаешь костер водой», — подумала она. Вот как пахла Дельта. Намокшие угли, утопленные, но еще теплые. Всегда теплые.

Сам воздух обладал весом, текстурой. Мушиные ленты влажности липли к коже. Не отмахнешься. Если и просочится какой ветерок, он лишь взболтает духоту, — от него только хуже. Пот тек, капал, но не желал испаряться. Кажется, даже деревья потели.

Упав духом, она возвратилась в дом.

Ннамди уже проснулся; заварил ей чаю, подлил сгущенки, насыпал побольше сахару — «для ребенка». Дал рыбы, оставшейся с вечера, посоветовал вынимать кости. Амина была благодарна, она так и сказала — «ноао, Ннамди». Но она из Сахеля — ей нужна баранина, а не рыба. В Сахеле земля крошится под пальцами, на глазах становится песком. Здесь земля темна и масляниста. Облепляет все. Ноги в земле — а Амина всего лишь прогулялась. Все такое липкое, такое густое. Она скучала по вкусам и запахам саванны, по ясности воздуха. А больше всего — по родне, по утерянным своим родичам. Амина Незавершенная. Без клана, без касты, без большой семьи — кто ты такой? Просто существо. Оторванное, одинокое.

Ночью ей снилось, что она родила, держит ребенка на руках, но его всасывает влажная земля Дельты, ничего не оставляет, даже скелетика.

Она лежала до того вымотанная, что не было сил плакать, слушала вздохи и шелест волн, шипение факелов. Факелы никогда не спали, даже в ночи. Днем дома в Дельте унылы — цементные стены без окон, огромные нашлепки металлических крыш. Крыши защищали от дождя — но и свет не пускали. Ночами же дом Ннамди подсвечивался вечным огнем газовых факелов. Быть может, Амина погрузилась в Мир Иной, где поменялись местами свет и тьма, день и ночь.