45 историй

Старик улыбнулся. Нащупал рукой ее голову, погладил. — Эх, девочка, когда-то сам приглашал женщин в ресторан… Если на паритетных началах— лады, принимаю предложение. Но учтите— у меня уже было четыре жены!

Весь рабочий день Маня волновалась. Думала о том, что означает это высказывание о четырех женах, что такое «на паритетных началах». Разбила глубокую тарелку. Сама сказала об этом хозяину. Сказала и о том, что вечером приведет ужинать знакомого.

Хозяин— толстый, пожилой грузин, выдавая зарплату, не только не вычел стоимость тарелки, но и поинтересовался, что она собирается заказать. Посоветовал шашлык на ребрышках и бутылку «Алазанской долины».

Вечером все три официантки— Дали, Марго и Нино— беспрестанно выглядывали из кухни, созерцали одинокую парочку. Других посетителей не было.

Маня замечала эти взгляды. Ей было стыдно, неприятно. Разливая вино в рюмки, она чувствовала себя грешницей.

Осушив первую рюмку, старик повелел называть себя Володей. Попросил Маню рассказать о себе.

Она рассказала обо всем. Благо, и рассказывать-то было почти нечего.

— Вот что, Манечка, я маюсь один в двухкомнатной квартире. Забирайте-ка свои иконы и прочее, переезжайте ко мне, — сразу сказал Володя. — Если не против, оформим брак, станете владеть собственной жилплощадью. Мне семьдесят семь. Помру— вам останется. Лады?

— А если я авантюристка какая-нибудь? — ошеломленно прошептала Маня.

— Э, девочка, того, кто был в разведке морской пехоты, не проведешь! Я людей по голосу определяю. Налей-ка еще, лады?

Оказалось, Володя, ослепший от ранения во время войны, окончил два института, всю жизнь работал на каком-то заводе. А теперь преподает в техническом колледже.

В воскресенье она сочла нужным познакомить Володю с отцом и матерью. Он принес бутылку коньяка, торт. Увидев, что представляет из себя избранник дочери, родители онемели. Воцарилась могильная тишина.

Тогда Маня собрала немногочисленные пожитки, и ушла вместе с Володей.

Через несколько месяцев к его дню рождения успела вышить бисером с полудрагоценными камешками икону святого Владимира. Изумительной красоты.

Один из знакомых Володи, бывший искусствовед, сказал, что можно продать этот шедевр в специальном магазине за несколько тысяч долларов.

Но они не продали.

Дом

Не хотел, ни за что не хотел я сюда приезжать через столько лет. По иногда доходившим слухам, все здесь отвратительно изменилось со времени моей юности.

Заперев за собой дверь комнаты, вышел было в парк. Потом вернулся, надел забытые на тумбочке очки.

Шел по дорожке мимо обмерших от августовского зноя кустов и деревьев. Все слышней доносился гул голосов с набережной, звуки музыки.

…Московский поезд пришел вчера в Феодосию с трехчасовым опозданием. Подъезжая поздно вечером последним автобусом к Коктебелю, издали увидел с высоты холмов полукруг набережной, обозначенной пунктиром фонарей, и с надеждой подумал, что, может быть, все осталось по–прежнему, как остались эти холмы, ночное зеркало залива. Уже стоя с чемоданчиком в административном корпусе дома творчества перед конторкой дежурной, оформлявшей мои документы, обратил внимание на объявление: «Администрация за сохранность не сданных в наш сейф денег, драгоценностей и других ценных вещей не отвечает». За услугу нужно было платить посуточно. Вдобавок дежурная таинственно прошептала: «Весь Коктебель поделен между воровскими мафиями— ростовской, симферопольской, феодосийской и местной». После чего выдала пропуск и ключ от комнаты в корпусе, стоящем ближе всех к морю. Ключ как ключ. Подобрать подобный было нетрудно. Но я не стал сдавать в сейф деньги. А драгоценностей не имел отродясь. И все-таки на душе стало тошно.

И сейчас, когда я вышел через калитку в воротах парка в пестрое многолюдье набережной, это ощущение усилилось. Оглянулся, чтобы увидеть горы— Карадаг, Сюрю–каю. Но отсюда их не было видно.

Между двумя рядами торговцев текла нескончаемая толпа курортного люда. За парапетом на гальке пляжа, на сколько хватало глаз, виднелись сотни, тысячи выжаривающихся на солнце тел.

Над кипящими от купальщиков прибрежными водами взлетали мячи, слышался визг детей, перебивающие друг друга вопли магнитофонных певцов и певиц.

Пожалел о том, что поздно вышел поплавать, что приехал вообще, поддался на уговоры друга.

Приостановился. Закурил.

Спускаться к пляжу, искать себе место в этом лежбище, протискиваться к взбаламученной воде — не таким я представлял себе свидание с морем.

Ничего не оставалось, кроме как влиться в поток людей и направиться к пляжу дома творчества, куда пускали по пропускам и где заведомо должно было быть посвободнее. Зато там ждала другая напасть— неминуемая встреча со знакомыми писателями, бесконечные пересуды о литературных делах, последних новостях политики.

Шел в толпе мимо торговцев, продающих поделки из полудрагоценных коктебельских камней, открытки с видами того же Коктебеля, надувных резиновых крокодилов, плавки, панамки, солнцезащитные очки. Тут же дымили мангалы с жарящимися шашлыками.

И, наконец, увидел возвышающийся над металлической оградой, над вершинами деревьев Дом поэта.

Серый, с деревянной лестницей, ведущей к широкой открытой террасе второго этажа, с высокими венецианскими окнами мастерской, площадкой над мастерской, где когда- то стоял телескоп. Дом, казалось, пребывал вне этого курортного мельтешения, этого торжища, вечный, как холмы и море.

Вспомнилось, как после грохота февральского шторма, когда подхваченные бурей соленые брызги срывались с седых гребней волн, долетали до стекол, неожиданно грянула солнечная теплынь и тишина.

Мария Степановна впервые отперла передо мной дверь мастерской, где в пол–окна синело море, а на полу, на картине Диего Риверы, на бюсте царицы Танах, на мольберте, высохших тюбиках красок лежали солнечные блики.

Только теперь я понял: много лет ждал этой встречи с Домом, ради нее приехал. Мария Степановна давно умерла и, по слухам, похоронена на вершине отдаленного холма рядом с могилой своего мужа, Максимилиана Волошина. Хотелось верить, что осиротелый дом все эти годы ждал меня, когда- то долгими зимними ночами слышавшего потрескивание половиц, словно по комнатам бродили призраки людей, чьи фотографии в старинных рамочках висели по стенам: тот же Максимилиан Волошин, Цветаева, Горький, Мандельштам… Почувствовав, что призраки этих славных, знаменитых людей ощутимо давят, мешают быть самим собой, я вынес свой столик на террасу и в любую погоду работал за ним, закутанный в пальто и шарф.

…Шел вдоль ограды, убыстрял шаги, пока не увидел там, в садике, за шеренгой аккуратно подстриженных кустов тамариска большую группу курортников, перед которыми с указкой в руках стояла женщина–экскурсовод.

— Пока предыдущая группа заканчивает осмотр, — говорила она, — я расскажу вам об этом всемирно известном доме поэта и художника Максимилиана Александровича Волошина. Гражданка, вон та, в шортах, косточки от абрикос нужно кидать в урну. Итак, продолжаю…

Дошел до калитки, увидел возле нее сидящую на табуретке старушку–контролершу и понял: чтобы попасть на заповедную территорию, теперь нужно приобрести билет.

Будочка кассы была тут как тут. Встал в конец разомлевшей от зноя и безделья очереди. Будочка оказалась оклеена афишами, извещавшими о вечернем концерте какой-то певицы–исполнительницы романсов на стихи Марины Цветаевой и о цикле лекций московского литературоведа «Новое об отношениях между М. Волошиным, А. Грином, М. Цветаевой и другими гостями Дома поэта».

Покупая билет, я усмехнулся в душе, вспомнив, как вдова Волошина Мария Степановна однажды призналась мне, что возненавидела Грина— этого одинокого спивающегося человека, обладающего редчайшим даром подлинного романтика. Возненавидела после того, как застала зимней ночью в гостиной, писающего в кадушку, где росла пальма.