46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью
Шрифт:
В заключение хочу сказать вот что. Я, безусловно, не считаю себя настоящим писателем. Для меня это — пускай увлекательное, но, я думаю, временное занятие, и я пишу безусловно не кровью, а чернилами. Вместе с тем, я думаю, что у авторов массовой и чистой литературы — если, повторяю, они занимаются своим делом — эти два ощущения: ощущение того, что они не выдумывают, а пересказывают что-то, являются ретрансляторами, и ощущение тайны жизни должны совпадать. А это, наверное, самое главное.
Мицуёси Нумано: Следующим я попрошу выступить поэта Сергея Гандлевского. В России поэт занимает совершенно другое общественное положение, нежели в Японии. Например, в советские времена Евтушенко или Вознесенский собирали целые стадионы, тысячи, десятки тысяч людей приходили послушать их стихи. В современной России для поэзии настали печальные времена. Возможно, это преувеличение, но в том, что касается тиражей, разница действительно колоссальная. Например, замечательный сборник стихов Сергея Гандлевского «Конспект» вышел тиражом то ли в пятьсот, то ли в тысячу экземпляров, то есть в количестве, сопоставимом с тиражами современных поэтических сборников
Поэтому мне хотелось бы спросить Сергея Марковича вот о чем. Возникает ли у Вас как у поэта ощущение, что в эпоху массовой культуры поэзия, которая по определению является элитарной словесностью, оказывается на периферии, что этому изначально высокому жанру отводится неподобающий ему низкий статус?
Сергей Гандлевский: Я начну с того, чем кончил Григорий Чхартишвили. Хотя в отличие от него я уже более тридцати лет занимаюсь поэзией, тем не менее, писателем себя не приучился считать. Может быть, в анкете я бы это написал, но если говорить начистоту, самоощущения такого я не приобрел, потому что всю жизнь занимался исключительно своим личным делом. И может быть, те мероприятия, на одном из которых все мы сегодня присутствуем, имеют и смысл, и пользу, но я всегда чувствую себя на них не совсем уютно и немножко шарлатаном, как если бы собралось большое количество народа и стало спрашивать меня, как работает моя печень или желудок. Я не знаю, как работает та железа, которая время от времени побуждает меня написать что-нибудь в рифму. Жизнь связала меня с таким трудным жанром, от которого мало общественного утешения. Скажем, если мы возьмем среднего прозаика, то жизнь его с точки зрения социальной осмысленна. Даже если он не написал шедевра, он может помочь читателю скоротать время или поделиться с ним своим жизненным опытом. Стихи, в общем-то, — это фикция. В них совершенно нет каких-то полезных для жизни сведений, поэтому это очень максималистский жанр: им надо либо быть замечательными, либо их не надо вовсе.
Кроме того, поскольку, как я сказал, всю жизнь я занимался исключительно своим внутренним миром, у меня нет никакого морального права претендовать на внимание публики. Следовательно, я лишен еще посторонних доказательств своей общественной полезности. Хорош или плох писатель, который обращается к массам, у него есть хотя бы какой-то аргумент в свою пользу: скажем, были десять лет в его жизни, когда его книги покупались большими тиражами, это его вклад в общественный климат. В поэзии, большой тираж или маленький тираж ни о чем не говорит. Было много замечательных поэтов с большими тиражами и замечательных безвестных, плохих поэтов с большими тиражами и плохих безвестных. Таким образом, человек, который занимается лирикой, никогда не узнает себе настоящую цену. Писатель массовой литературы хотя бы внимателен к публике, он повернут к ней лицом. Человек, который пишет лирические стихи, занят собой. Появляется, конечно, соблазн повернуться к публике спиной. Делать этого ни в коем случае нельзя, потому что это невежливо и это — поза. Мне нравится такой образ. Я всегда признателен читателю, который читает через плечо, то есть я занят своим делом, и почему-то мое личное дело заинтересовало его. Это единственный читатель, которому я рад. В заключение я хочу сказать, что мне кажется достаточно порочной практика давать писателю слово. Потому что не спрашивают совета у хоккеиста или хирурга. Но почему-то считается вполне справедливым задавать вопросы писателю за пределами его профессии. Писатель имеет право не быть умным. В конце концов, писатель — это тот, кто может выстроить слова в лучшем порядке. Он может даже не понимать смысла слов, которыми он пользуется, но он чувствует слова, как, бывает, прутиком чувствуют воду. И тогда он писатель замечательный. Как только его вырывают из стихии писательства, он может позволить себе вполне нелепые умственные телодвижения, как тюлень, шлепающий по берегу.
Масахико Симада: Я хочу задать вопрос, но сначала сделаю небольшое отступление, чтобы прояснить свою позицию. Некоторое время назад появилась возможность выпустить мою книгу в Италии. Но когда перевод был закончен и книга вот-вот должна была появится, издательство, занимающееся ее публикацией, приобрел Берлускони, известный сторонник идей глобализации, и на моей книге поставили крест. Я навел справки, имеет ли Берлускони к этому непосредственное отношение, и выяснилось, что приобретя «Einaudi» (так называлось издательство) он уволил весь отдел, занимавшийся так называемой элитарной литературой. А так как люди, ответственные за выход моей книги, работали именно там, то и планам ее издания пришел конец.
Эта история так меня поразила, что я все время думал, как же мне поступить. Как раз в это время в Женеве должен был проходить саммит большой восьмерки, и одна женевская газета попросила писателей из стран-участниц саммита написать для нее какой-нибудь материал. Поскольку мне тоже была заказана статья, я, воспользовавшись случаем, изо всех сил обрушился на Берлускони и постарался ославить этого приверженца глобализации на всю Европу.
Подобными поступками я, похоже, рискую навлечь на себя гнев Сергея Гандлевского. Но мне все равно кажется, что писатели находятся не среди последователей идей мировой экономики и глобализации, а скорее в лагере их противников. Если провести параллель между литературой и борьбой Америки с террористами — борьбой, в которой, впрочем, обе стороны придерживаются равно фундаменталистских взглядов — то писатели, старающиеся обратить слова не в доллары, а в оружие, вроде «Стингеров» или смертоносных бактерий, действуют скорее как террористы.
С другой стороны, в Японии есть и писатели, непосредственно входящие в политический истэблишмент. Независимо от того, придерживаются
ли они право-либеральных взглядов, как мэр города Токио, или являются сторонниками левых социал-демократических идей, как губернатор префектуры Нагано, получив на выборах поддержку избирателей, они реализуют собственную политическую программу, никак не относящуюся к их литературной деятельности.Какую бы роль писатель ни играл в общественной жизни, будь он террористом, своими книгами разрушающим систему, или депутатом парламента от одной из партий, критиком националистических идей или их ярым приверженцем, влияние его очень велико. Поэтому я хотел бы спросить о том, какую роль играют писатели и поэты в политической жизни современной России.
Борис Акунин: От писателя в России все привыкли ожидать, что он обязательно должен интересоваться общественной жизнью, принимать в ней участие и высказываться по всем вопросам философии, политики и идеологии, потому что так было в течение всех двух веков существования русской литературы. Я не думаю, что я должен по этому поводу высказываться, я в общем практически никогда этого не делаю в России, за исключением тех редких случаев, когда у меня начинается раздражение от какого-нибудь политического события, прежде всего потому, что я все время говорю себе, что мое дело развлекательный жанр. Мой жанр называется «легкое чтение», я не идеолог, я не политолог. Это не означает, что я не интересуюсь политикой, социологией и идеологией — просто все, что я хочу по этому поводу сказать, все, что я по этому поводу думаю, есть в моих романах. Не напрямую, естественно, потому что когда ты прямым образом высказываешь свои взгляды, это, по-моему, наименее эффективный способ, надо показывать все на художественном материале. Я и в этом себя одергиваю: не нужно смешивать жанры, есть эссеистика, есть публицистика, есть эссеисты и публицисты. Я сознательно выбрал жанр развлекательной литературы, я его придерживаюсь.
В то же время в такой стране как Россия, в независимости от того, какой профессией ты занимаешься, будь ты писатель или парикмахер, не интересоваться политикой до некоторой степени безнравственно, потому что политика в России в отличие от политики, допустим, в Японии, если ты ей не интересуешься, то она может завтра начать интересоваться тобой. И спрятаться в своей собственной приватности, мне кажется, тоже не совсем правильно, потому что в эпоху, когда в обществе происходят кардинальные перемены, когда нам довольно трудно предположить, что будет завтра, в этом есть какой-то инфантилизм или что-то еще хуже. Но если я писатель, то я стараюсь не высказываться об этом по телевидению или в газетах. Все, что я могу сказать, есть у меня в романах.
Вячеслав Курицын: Сегодня в России высказывания писателя о политике именно в качестве писателя будет звучать неестественно еще и потому, что статус писателя достаточно низок, то есть писатель не является авторитетной фигурой в русском обществе. И поэтому его прямое политическое высказывание от лица себя, писателя, может в лучшем случае звучать нелепым кукуреканием, а в худшем и естественном для власти случае это может быть просто использовано властями в своих интересах. Понятный пример такого рода: Путин приехал в гости к Солженицыну, и они долго разговаривали. Значит ли это, что взгляды Солженицына каким-то образом повлияли на взгляды Путина? Я думаю, что это значит совсем другое. Это значит, во-первых, что Путин поимел себе немного рейтинга на том, что встретился с великим русским писателем. А во-вторых, это значит еще более неприятную вещь. Путин как хороший разведчик выведал взгляды Солженицына, и в тех случаях, когда ему нужен будет авторитет, например, для введения смертной казни, за что сейчас ратует Солженицын, есть человек с именем, которого можно для этого использовать. Схожая ситуация была с Борисом Березовским, когда он пытался подарить акции российского телевидения группе деятелей культуры, в том числе Виктору Пелевину. Пелевин, допустим, на эту провокацию не поддался.
Сегодня это естественные взаимоотношения власти и писателя: если он ей и понадобится, то она его просто использует в своих интересах. Это — я солидарен с Чхартишвили — не значит, что мы не можем высказываться по политическим вопросам, то есть мы как раз можем и должны это делать. Я, допустим, везде, где могу, где имею трибуну, высказываюсь за легализацию наркотиков, что считаю насущной политической проблемой. Но при этом не кричу: «Я писатель, послушайте меня!» Я просто считаю себя гражданином России, который имеет право на политическое высказывание, как и всякий другой гражданин. И осознание себя гражданином, видимо, важнее, чем осознание себя писателем.
Масаси Миура: Я с большим интересом прочитал японский перевод романа Бориса Акунина «Азазель». В нем действительно нет прямых политических высказываний, но с огромной ностальгией изображена дореволюционная Россия. Мне неловко спрашивать самого автора, так что я задам свой вопрос Вячеславу Курицыну. Не несет ли эта ностальгия в конечном счете определенный политический заряд и не кроются ли в ней причины популярности романов Акунина в современной России?
Вячеслав Курицын: Тут две темы: одна на виду и опасная, другая более скрытая и безопасная. Безопасная такая, что, разумеется, в популярности Акунина очень большую роль играет то, что Акунин, сочиняя, а читатель, читая корпус его текстов, держит в голове школьную программу русской литературы. Там очень много завязано на той словесности, которую каждый существующий сегодня в России потенциальный читатель так или иначе прочел в школе. Присутствует такая милая спекуляция к этой реальности. Не знаю, можно ли это назвать ностальгией, но это аппеляция к известному контексту. А что касается ностальгии по дореволюционной России, или, можно сказать резче, ностальгии по империи, на этот вопрос пусть отвечает Григорий Шалвович, но на мой взгляд здесь есть о чем поговорить и, действительно, в фандоринском цикле идея сильной России, сильного государства выражена достаточно четко и определенно, независимо от того, как сам автор относится к этой идее.