48 улик
Шрифт:
Веселые были времена! Забавно было наблюдать, как пылесосят, моют, отдраивают, проветривают мою комнату-свинарник, в которую отчаявшуюся Лину я не впускала целый год. Куда даже папа, Зевс нашего домашнего Олимпа, не осмеливался войти.
М. навязывала мне свое дорогучее французское мыло с ароматом лаванды, давала взятку, чтобы я чаще принимала душ.
Заплетала мои густые «строптивые», как она выражалась, волосы. Обещала на день рождения свозить на Ниагарский водопад – «только мы с тобой, Джиджи…»
Джиджи! Мое тайное прозвище, которым нарекла меня М. Никто другой его не
Джиджи! Меня охватывает исступление: хочется вопить, из горла рвется истеричный смех, крик. И это омерзительно, ведь столько лет прошло, пора бы уже про эту глупость забыть. Хоть бы кто-нибудь залепил мне рот грязью.
Естественно, М. отдавала мне свои вещи – вещи, которые идеально подходили ей, великолепно сидели на ее стройной фигуре, а мне были малы или не соответствовали моему стилю, моим потребностям. О чем М., разумеется, прекрасно знала.
Взять, например, замшевую дамскую сумочку цвета лаванды. Она потеряла товарный вид в первый же раз, как я вышла с ней на улицу и попала под дождь. (Разве Дж. не знала, что дождь губителен для дорогой замши? Нет? Да?)
Возможно ли – хотя, конечно, маловероятно, – что сестра отдала бы мне и свои ботильоны фирмы «Феррагамо», которые купила в Нью-Йорке? Жестокая шутка, если учесть, что Джиджи вряд ли сумела бы запихнуть свои лапы десятого размера в элегантную обувь седьмого.
Да, но, быть может, существует некий дьявольский сценарий, в соответствии с которым расчетливая Джиджи, завладев теми самыми ботильонами, сумела наставить на земле вереницу их отпечатков, которые вели от заднего фасада дома на ничейную лесополосу и там «терялись» среди путаницы других следов.
Но когда бы Джиджи успела это проделать? Явно же не утром 11 апреля 1991 года.
Возможно, предыдущей ночью. Тайком.
Ведь никто (кроме младшей сестры) не сообщал о том, что видел М. в то утро.
Так что, пожалуй, было бы ошибкой утверждать, что в то утро М. вышла из дома в ботильонах фирмы «Феррагамо». Это верно подметили следователи, указав, что отчетливые следы ботильонов вели от задней двери/заднего крыльца дома через потрепанный зимой газон на прилегающие к нашим владениям общинные земли, где они смешивались с другими следами и терялись.
Столько всяких может быть! Тем не менее – волнующая мысль! – одно из этих «может быть», сколь бы невероятным и немыслимым ни казалось то, что оно подразумевало, является Правдой.
Глава 7
11 апреля 1991 года.
На этот день в ежедневнике М. имелись только две стандартные пометки карандашом: 14: 00 – урок в колледже, 17: 00 – заседание комитета.
На следующий день – в 9 утра прием у стоматолога.
На следующей неделе – такие же обычные записи: встречи, заседания, занятия со студентами. Заурядность и стабильность повседневной жизни. Ничего значительного, ничего такого, что следователи могли бы счесть зацепкой.
Если только М. специально не спланировала свой календарь на апрель таким образом, чтобы нарочитой заурядностью ввести всех в заблуждение.
В
будние дни М. обычно приходила в художественную школу рано утром, чтобы поработать в своей мастерской, пока никто не мешает. И когда она не появилась к полудню, ее (очевидное) отсутствие наконец заметили на факультете изобразительных искусств, хотя (какое-то время) почти никто не высказывался на этот счет. В два часа дня студенты стали собираться на занятие по скульптуре, и вот тогда-то и выяснилось, что М. нет и что телефон ее не отвечает. Начались расспросы: «Кто-нибудь видел сегодня Маргариту?», «Вы сегодня разговаривали с Маргаритой?»Нет, пока никто не беспокоился. Люди спрашивали с вежливым любопытством: «Кто-нибудь видел Маргариту утром? Нет?»
Обратите внимание: имя «Маргарита» произносили почтительно. С восхищением, а не с недовольством.
Именно Мар-га-ри-та – полное, мелодичное имя, а не пошлое нагромождение слогов.
Миновал еще час. Коллеги и студенты М. с возрастающим любопытством недоумевали: а где же М., почему она не позвонила или не прислала записку? В мастерской ее точно нет, как нет нигде в здании факультета изобразительных искусств. И нет абсолютно никакой информации.
И все же (пока) никто не тревожился, не беспокоился о том, что с М., вероятно, случилось несчастье, что, быть может, она заболела, попала в аварию, в беду.
Предполагали, что в доме Фулмеров возник «семейный кризис», ведь было известно – не всем, но некоторым, – что у младшей сестры М., Дж., были какие-то отклонения…
Какие отклонения? Психические?..
Она лежала в больнице? В Буффало?
Об этом упоминали с большой осторожностью, так как все знали, что М. – женщина закрытая и не обсуждает жизнь своей семьи. Этим она отличалась от коллег-художников, которые бесстыдно сплетничали, жестоко высмеивали своих проблемных или забавных родных и близких, выставляя их на потеху окружающим, словно комиксы на доске объявлений.
Никогда ничего не рассказывала она и о своих любовниках. Даже неясно, был ли в жизни М. мужчина на момент ее исчезновения.
Разве что шелковое платье-комбинация от Диор являлось ключом к разгадке тайны: не «благоуханное», а «пахучее», отдающее характерным мужским духом…
Но этого никто не узнает. Никто из посторонних не вторгнется в комнату М. и не станет нагло, с подозрением рассматривать «улику», оставленную пропавшей без вести женщиной, ведь после ее исчезновения я благоразумно подобрала воздушное, невесомое, точно нижнее белье, платье, которое М. почему-то бросила на полу, повесила его на плечики и задвинула в самую глубь ее платяного шкафа, где оно затерялось среди других вещей. Так что пытливые детективы вряд ли его найдут.
Пусть я и не одобряла то, что М., возможно, в тайне от меня вела беспорядочную половую жизнь, мне было очень важно сохранить доброе имя семьи Фулмер, история которой восходит к периоду появления первых поселенцев в этой части штата Нью-Йорк – к 1789 году.
К востоку отсюда, недалеко от Олбани, есть даже округ Фулмер, где обосновались первые представители нашего рода, вернее, его ветвь, которая давным-давно откололась от нашей и интереса для нас не представляет.