5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне
Шрифт:
Госпожа Нантейль промолчала.
— Он ехал в экипаже по бульвару Сен-Мишель. Мне кажется, это был он. Не может быть, чтобы я обознался.
Госпожа Нантейль промолчала.
— Борода белокурая и лицо красное, совсем как у него. У Жирманделя наружность очень приметная.
Госпожа Нантейль промолчала.
— Раньше вы были очень близки с ним, и вы и Фелиси. Вы по-прежнему видаетесь?
Госпожа Нантейль равнодушно ответила:
— С господином Жирманделем? Ну, конечно, видаемся…
При этих словах Шевалье почувствовал почти что радость. Но г-жа Нантейль обманула его; она не сказала правды. Она солгала из самолюбия и чтобы не выдать семейной тайны,
Шевалье, думавший о своем, спросил:
— Жирмандель уже не молод?
— Он не стар, — сказала г-жа Нантейль. — Мужчина в сорок лет еще не стар.
— Он еще сохранил силы?
— Ну, конечно, — спокойно ответила г-жа Нантейль.
Шевалье замолчал и погрузился в думы. Г-жа Нантейль клевала носом. Ее вывела из дремоты служанка, которая принесла солонку и графин, и г-жа Нантейль спросила:
— А вы, господин Шевалье, довольны?
Нет, он не доволен. Критики объединились, чтобы стереть его в порошок. А вот и доказательство того, что это сговор: все они в один голос твердят, будто у него неблагодарная наружность.
— Неблагодарная наружность, — с возмущением воскликнул он. — Они должны были бы сказать: трагическая наружность… Я вам сейчас объясню, госпожа Нантейль. У меня большие запросы, это меня и губит. Вот хотя бы в «Ночи на двадцать третье октября», которую сейчас репетируют, — я играю Флорентена: шесть реплик, ничтожная роль… Но я бесконечно облагородил образ. Дюрвиль в бешенстве. Он не дает мне развернуться.
Госпожа Нантейль, женщина благодушная и добрая, нашла для него слова утешения. Препятствия всегда есть, но в конце концов их преодолеваешь. Дочери тоже пришлось столкнуться с недоброжелательством некоторых критиков.
— Половина первого, — сказал Шевалье, помрачнев. — Фелиси запаздывает.
Госпожа Нантейль предположила, что ее задержала г-жа Дульс.
— Госпожа Дульс обычно провожает ее домой, а она, вы знаете, не любит торопиться.
Шевалье, желая показать, что знает приличия, встал и сделал вид, будто собирается уходить. Г-жа Нантейль удержала его:
— Куда вы? Фелиси должна скоро вернуться. Она будет вам очень рада. Вместе и поужинаете.
Госпожа Нантейль снова задремала, сидя на стуле. Шевалье молча уставился на часы, висевшие на стене, и, по мере того как подвигалась на циферблате стрелка, он чувствовал, как увеличивается жгучая рана у него в груди; каждое покачивание маятника причиняло ему боль, обостряло его ревность, отмечая мгновения, которые Фелиси проводила с Робером де Линьи. Ибо теперь он был уверен, что они вместе. Молчание ночи, прерываемое только глухим шумом экипажей, доносившимся с бульвара, оживляло мучительные картины и думы. Казалось, он воочию видит их.
Разбуженная песней, долетевшей с улицы, г-жа Нантейль встрепенулась и докончила мысль, на которой заснула.
— Я всегда говорю Фелиси: не надо отчаиваться. В жизни бывают тяжелые минуты…
Шевалье кивнул головой.
— Но тот, кто страдает, сам виноват, —
сказал он. — Ведь все невзгоды могут кончиться мгновенно, правда?Она согласилась: ну, конечно, бывают всякие неожиданности, особенно в театре.
Он снова заговорил глубоким, идущим от сердца голосом:
— Не думайте, что я терзаюсь из-за театра… Я уверен, в театре я завоюю себе положение, и не плохое!.. Но что толку быть великим артистом, если ты несчастен? Есть глупые, но ужасные страдания. Боль, которая отдается в висках ровными, монотонными ударами, как тикание этих часов, и доводит до сумасшествия.
Он остановился; мрачно поглядел своими ввалившимися глазами на доспехи, висевшие на стене. Потом опять начал:
— Тот, кто долго терпит такие глупые страдания, такую нелепую боль, попросту трус.
И он ощупал кобуру револьвера, который постоянно носил в кармане.
Госпожа Нантейль слушала его с невозмутимым спокойствием, с тем безмятежным сознательным неведением, которое было спасительным принципом всей ее жизни.
— Самое ужасное для меня — стряпня, — сказала она. — Фелиси все надоело. Не знаешь, что ей приготовить.
Разговор постепенно замер, теперь они обменивались отдельными малозначащими словами. Г-жа Нантейль, служанка, горящий уголь, лампа, тарелка с колбасой тоскливо ожидали Фелиси. Пробило час. Теперь Шевалье страдал безгранично, но был спокоен. Он больше не сомневался. С улицы громче доносился звук сейчас уже редких экипажей. Вот один экипаж остановился. Несколько минут спустя он услышал, как тихо щелкнул ключ в замке, как открылась дверь, услышал легкие шаги в передней.
Часы показывали двадцать минут второго. Вдруг его охватили волнение и надежда. Это она! Как знать, что она скажет? Может быть, она объяснит свое опоздание самым естественным образом.
Фелиси вошла в столовую — усталая, рассеянная, притихшая, хорошенькая, счастливая; волосы растрепались, глаза блестели, щеки покрывала бледность, губы были воспалены и помяты; казалось, что под тальмой, которую она запахнула и крепко держит обеими руками, она таит остаток пыла и страсти. Мать сказала:
— Я уже начала беспокоиться… Ты не раздеваешься?
Фелиси ответила!
— Я проголодалась.
Она опустилась на стул у круглого столика. Откинула на спинку тальму и сидела такая тоненькая в простеньком черном платьице, опершись левой рукой о стол, покрытый клеенкой, и тыкая вилкой в ломтики колбасы.
— Ну как сегодня сошел спектакль, хорошо? — спросила г-жа Нантейль.
— Очень хорошо.
— Видишь, Шевалье пришел посидеть с тобой. Как это мило с его стороны, правда?
— А-а, Шевалье. Ну, так чего же он не садится за стол?
И, не отвечая больше на вопросы матери, она с жадностью накинулась на еду, очаровательная, как Церера, пришедшая к старухе [11] . Потом отодвинула тарелку и, откинувшись на спинку стула, полузакрыв глаза, приоткрыв рот, улыбнулась улыбкой, похожей на поцелуй.
Госпожа Нантейль, выпив подогретого вина, встала:
— Вы меня извините, господин Шевалье, мне надо подвести итог за день.
11
…очаровательная, как Церера, пришедшая к старухе. — По одной из версий античного мифа, Церера (Деметра) — богиня земли и земного плодородия — в поисках своей пропавшей дочери Прозерпины, похищенной Плутоном, зашла в хижину элевсинца Диокла, жена которого, старая Баубо, гостеприимно ее встретила и накормила.