7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
Шрифт:
«Рим готовит ему пышную встречу, — продолжает Рабле. — Папа распорядился провести новую дорогу, по которой тот войдет сюда. Чтобы проложить и выровнять эту дорогу, понадобилось разрушить и снести более двухсот домов и то ли три, то ли четыре церкви, что иные почитают за дурное предзнаменование».
Император тем временем подходил к Риму, и кардинал дю Белле уже не чувствовал себя здесь спокойно. Услужливые люди советовали ему остерегаться яда и кинжала. Считая, что его жизнь в опасности, он решил спастись бегством и распространил через врачей слух о том, что головная боль удерживает его в постели, а сам сел на коня и один — через Романью, Болонью, Монтекалиери — бежал во Францию. Слуги кардинала в течение двух дней не подозревали об его отъезде. Рабле, осведомленный, без сомнения, не лучше других, соединился со своим хозяином уже в Париже.
В это время Карл V, стремясь осуществить давно лелеемую мечту, перешел Вар и с пятидесятитысячным войском
550
…епископ Синезий в Пентаполе… — Синезий (ок. 370 — ок. 413) — греческий оратор, епископ города Птолемеи. Пентаполь (греч. «Пятиградье») — древнее название части Ливии, где были расположены пять крупных городов, в том числе Птолемея.
— О! — воскликнул он. — Это очень крепкие стены, — для защиты только что вылупившихся гусят лучше не придумаешь! Но, клянусь бородой, такому городу, как этот, они могут сослужить плохую службу. Корова хвостом махнет — и более шести брасов такой стены тотчас же рухнет наземь.
— Друг мой, — возразил Пантагрюэль, — знаешь ли ты, что ответил Агесилай, когда его спросили, почему великий лакедемонский город не обнесен стеною? Указав на его жителей и граждан, искушенных в ратном искусстве, сильных и хорошо вооруженных, он воскликнул: «Вот стены города!» Этим он хотел сказать, что самая крепкая стена — это рука воина и что нет у городов более надежного и крепкого оплота, чем доблесть их обитателей и граждан. Так же точно и этот город силен своим многочисленным и воинственным населением и в ином оплоте не нуждается, К тому же если б кто и захотел обнести его стеной наподобие Страсбурга, Орлеана или же Феррары, то все равно не смог бы этого сделать, — так велики были бы издержки и расходы.
— Пожалуй, — согласился Панург, — а все-таки, когда враг подступает, не вредно надеть на себя этакую каменную личину, хотя бы для того, чтобы успеть спросить: «Кто там?»
Кардинал дю Белле, проводя в жизнь мудрые правила Панурга, старался надеть на Париж каменную личину, дабы достойно встретить имперцев. Он воздвиг земляной вал с валгангами и запасся провиантом.
Но угроза, нависшая над Парижем, отпала сама собой: имперская армия, подточенная голодом и дизентерией, рухнула. Осада Пероны была снята, и почти одновременно Монморанси вынудил Карла V отойти на противоположный берег Вара. Можно быть уверенным, что перед лицом этих событий Рабле не оставался безучастным: он горячо любил Францию и своего короля, военная слава отчизны будила в его душе могучий отзвук.
Епископ Парижский являлся настоятелем бенедиктинского аббатства Сен-Мор-де-Фосе. Мы знаем, что Рабле добился от папы разрешения вернуться в тот монастырь бенедиктинского ордена, где бы его охотно приняли. Сен-морские иноки пустили его к себе, и он поселился у них на положении простого монаха. Но Сен-Морское аббатство по ходатайству настоятеля-кардинала было только что возведено папой в ранг капитулярных, а монахи получили звание каноников. На Рабле это, по-видимому, не распространялось впредь до особого папского указа. Покинуть же Сен-Мор — это означало, по его собственному признанию, покинуть рай. Рай, целебный для здоровья, — утверждал он, — приютный, тихий, полный утех и невинных радостей земледельческого труда и деревенской жизни. Мы ничего не знаем о судьбе его прошения, да это нам и неинтересно. Подобно Еве, Рабле не мог долго продержаться в раю: он был для этого слишком любопытен.
Когда он опять приехал в Париж, книгоиздатель гуманист Этьен Доле, привлекавшийся к судебной ответственности по делу об убийстве, но помилованный королем, желая отпраздновать это событие, устроил пир и созвал на него цвет ученых, литераторов и поэтов: его гостями были Гильом Бюде, Дане, Тусен, Макрен, Бурбон, Вульте, галльский Вергилий — Клеман Маро [551] и Франсуа Рабле, получивший приглашение как великолепный врач. Имена гостей и темы разговоров увековечены самим Этьеном Доле в латинских стихах. Беседа шла о знаменитых писателях, коими гордились иностранцы: об Эразме, Меланхтоне, Бембо, Садолетто, Вида, Джаккомо Саннадзаро, и каждое из этих имен встречалось шумными изъявлениями восторга. Если только античная муза Этьена Доле не преувеличивает возвышенного характера беседы,
то этот пир можно назвать пиром мудрецов, а та оргия, в которой они приняли участие, была, выражаясь языком одного греческого поэта, бесстрастной оргией мысли.551
Клеман Маро (1496–1544) — французский поэт, был близок к протестантизму. В 1541 г. Сорбонна осудила его перевод протестантских псалмов, и Маро вынужден был бежать в Женеву.
Вскоре после этого празднества Рабле отправился в Монпелье и там 22 мая 1537 года получил степень доктора — степень, которую он присвоил себе еще раньше, хотя и по праву, ибо все нас убеждает в том, что он был очень хороший врач. Ботаник, анатом, кулинар, — словом, подлинный эрудит, он, как рассказывает его ученый друг Сюсано, одним своим веселым, спокойным, приветливым и открытым взглядом ободряюще действовал на больного, что являлось существенным моментом в учении Гиппократа и Галена.
В 1537 году он вновь поселился в своем любимом Лионе, но тут у него произошла неприятность, о которой нам почти ничего не известно. Его письмо к какому-то итальянскому другу попало в руки турнонского кардинала, и тот, усмотрев в нем почему-то предосудительную нескромность, переслал его канцлеру дю Буру с припиской, свидетельствующей о его недоброжелательном отношении к лекарю Жана дю Белле.
«Милостивый государь, — доносит кардинал, — из при сем прилагаемого письма Раблезуса в Рим Вы увидите, какие новости сообщает он одному из самых мерзких распутников, каких только можно там встретить, Я велел ему никуда не выезжать из города (то есть из Лиона), пока не последует на то Вашего соизволения. И если бы в указанном письме не говорилось обо мне и если бы он не ссылался на покровительство, оказываемое ему королем и королевой Наваррской, я посадил бы его в тюрьму — в назидание всем вестовщикам. Буду ждать Ваших предписаний, а Вас прошу представить это дело королю в том виде, в каком Вы найдете нужным».
Что бы ни говорил турнонский кардинал, Рабле все же находился на службе у кардинала Жана дю Белле, королевского посланника, а следовательно, у самого короля; он не был близок ко двору королевы Наваррской, но, возможно, что в своем письме он упоминает об этой отзывчивой государыне, щите и ограждении нуждающихся и преследуемых гуманистов. Один из ее приближенных отзывается о ней как о прибежище и оплоте всех страждущих. Мы не знаем, насколько основательна была жалоба турнонского кардинала; достоверно одно — печальных последствий для Рабле она не имела, и в 1538 году он уже сопровождает Франциска I в Эгморт и присутствует при переговорах императора с королем, в конце концов склонивших последнего на сторону испанской католической партии, что очень огорчило гуманистов, ибо все они в большей или меньшей степени были сторонниками Реформации и увлекались Лютером, внося в это увлечение чисто французскую легкость. Действиями же примирившихся Франциска I и Карла V руководила с тех пор беззаветная преданность римской ортодоксии.
В конце июля 1538 года Рабле со своим королем вернулся в Лион.
Теперь пора осветить один долгое время остававшийся неизвестным и тем не менее достоверный факт его личной жизни. У Франсуа Рабле от одной жительницы Лиона, о которой мы ничего не знаем, был сын, получивший при крещении имя Теодюля, что значит — боголюбивый. Надо думать, что это имя дал ему отец, — Рабле никогда не упускал случая выразить свою любовь к всемогущему богу. Он любил его как философ, как последователь Платона и наперекор священнослужителям. Он не видел ничего позорного в том, что у него есть ребенок, всем решительно показывал своего маленького Теодюля, и тот нередко сиживал на коленях у кардиналов, на их пурпурной мантии. Князья церкви не могли сурово отнестись к монаху, который в конце концов покорствовал велениям плоти не больше, чем они. Достаточно назвать кардинала Жана дю Белле, связанного своего рода брачными узами с дважды овдовевшей сестрой того самого турнонского кардинала, чей ярый гнев навлек на себя мэтр Франсуа. Теодюль, которого ласкали князья церкви, умер двух лет от роду. Друг Рабле Буасоне, юрист и поэт, посвятил этому рано оставившему свет младенцу целый венок латинских элегий, дистихов, одиннадцатисложников и ямбов. Вот эти маленькие стихотворения, по форме являющиеся подражанием греческой антологии и вместе с тем проникнутые христианским настроением, Я привожу их в переводе Артюра Элара, кое-где чуть-чуть мною подправленном:
Ты спрашиваешь, кто лежит в этой могилке? Маленький Теодюль. Он и в самом деле мал по годам, у него маленькая головка, глазки, ротик, и тельце совсем детское. Но он велик по отцу, ученому и просвещенному, искушенному во всех искусствах, которые надлежит знать доброму, благочестивому, порядочному человеку. Если бы рок продлил жизнь маленькому Теодюлю, он унаследовал бы дарования отца и в один прекрасный день из малого стал бы великим.