7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Морские шумы, морские запахи волновали меня. Каждый день, каждый час я видел море другим. То оно было гладким и синим, то, покрывалось маленькими спокойными волнами, лазурными с одной стороны, посеребренными — с другой, то казалось закрытым зеленой клеенкой, то тяжелым и мрачным, несущим на своих волнующихся гребнях разъяренных баранов Нерея; [193] вчера оно отступало с улыбкой, сегодня — в смятении бежало вперед. Несмотря на то, что я был ребенком, а может быть, именно потому, что я был всего лишь слабым ребенком, эта коварная изменчивость сильно подорвала любовь и доверие, которые мне внушала природа. Морская фауна — рыбы, моллюски и особенно ракообразные, эти животные, внушавшие мне больший страх, чем чудовища из «Искушений св. Антония» [194] , которых я с любопытством разглядывал в окне лавочки г-жи Летор на моей милой набережной Малакэ, — все эти лангусты, осьминоги, морские звезды и крабы знакомили меня со слишком уж необычными формами жизни и с живыми существами, которые, право же, были куда менее дружелюбны, чем мой щенок Кэр, чем пони г-жи Комон, чем ослы Робинзона, чем парижские воробьи, чем даже лев из моей «Библии с картинками» и пары из моего Ноева ковчега. Эти морские чудища преследовали меня во сне и являлись по ночам огромные, в черно-голубых панцирях, колючие, волосатые, вооруженные клешнями, жалами, пилами и не имеющие лица, причем отсутствие лица и было страшнее всего остального.

193

Нерей — в греч. мифологии один из наиболее любимых и чтимых богов водяной стихии (моря): добрый, мудрый, справедливый старец, олицетворение спокойной морской глубины, обещающей морякам счастливое плавание. Живет в гроте на дне моря, в обществе 50 (или 100) дочерей, нереид.

194

Чудовища из «Искушений св. Антония». — Имеются в виду лубочные картинки на сюжет церковной легенды о св. Антонии, отшельнике Фиваидской пустыни.

На следующий же день после моего приезда я был завербован одним большим мальчиком в детскую команду, которая, запасшись лопатами и кирками, соорудила на берегу крепость из песка, водрузила на ней французский флаг и стала защищать ее от морского прибоя. Мы потерпели славное поражение. Я покинул разрушенный форт одним из последних, выполнив свой долг, но приняв поражение с легкостью, не изобличавшей во мне великого полководца.

Однажды я ездил на лодке ловить моллюсков с Жаном Эло, у которого были светло-голубые глаза, смуглое обветренное лицо и до того жесткие руки, что они царапали мне кожу, когда он пожимал мои в знак расположения. Он выезжал в открытое море, чинил сети, конопатил лодку, а в часы досуга сооружал в графине крошечную шхуну с полной оснасткой. Говорил он мало, но все же рассказал мне историю своей жизни, которая сводилась к тому, что все его близкие погибли в море. Прошлой зимой три его брата и отец утонули все вместе на расстоянии одного кабельтова от порта, и в этом событии, как в любом другом, он видел только хорошее. Та малая доля религиозности, которая во мне была, помогла мне открыть в Жане Эло небесную мудрость. В один воскресный вечер мы нашли его посреди дороги мертвецки пьяным. Нам пришлось перешагнуть через него, но и после этого случая он остался для меня существом совершенным. Возможно, что в моем чувстве было что-то от квиетизма [195] . Пусть об этом судят другие — я в то время отнюдь не был богословом, а сейчас и подавно.

195

Квиетизм — религиозное течение в католичестве XVII в., требовавшее полного подавления желаний человека и беспрекословного подчинения воле бога.

Самым любимым моим развлечением была ловля креветок в обществе двух девочек, внушивших мне восторженную, но оказавшуюся недолговечной симпатию. Одна из них, Марианна Ле Геррек, была дочерью дамы из Кинпера, с которой матушка познакомилась на морском купанье. Другая, Кэтрин О'Бриен, была ирландкой. У обеих — белокурые волосы и голубые глаза. Они были очень похожи друг на друга, в чем нет ничего удивительного, ибо

Ведь золотым плодам от яблони единой Подобны девушки Армора и Эрина.

Инстинктивно сознавая, что они как-то дополняют друг друга, кокетки все время держались вместе и постоянно ходили обнявшись. Грациозно переступая своими тоненькими голыми ножками, потемневшими от солнца и морской воды, они бегали по песку, извиваясь и изгибаясь, словно выполняя фигуры какого-то танца. Кэтрин О'Бриен была красивее, но она неправильно говорила по-французски, чем я возмущался в своем невежестве. Я находил для девочек самые хорошенькие ракушки, но они с презрением их отвергали. Я изо всех сил старался услужить им, но они делали вид, что не замечают моего ухаживания или что им наскучила моя назойливость. Когда я смотрел на них, они отворачивались; когда же я в свою очередь притворялся, что не замечаю их, они привлекали мое внимание каким-нибудь поддразниванием. Я смущался в их присутствии и сразу терял все приготовленные слова. Если же иной раз я грубо разговаривал с ними, то причиной тому были страх, досада или какое-то сложное, противоречивое чувство. Марианна и Кэтрин дружно злословили и подшучивали по адресу маленьких купальщиц — девочек одного возраста с ними. По всем остальным поводам они чаще ссорились, чем сходились во мнениях. Они очень сердились друг на друга за то, что родились в разных странах. Марианна горячо упрекала Кэтрин в том, что она англичанка. Кэтрин, враждебно относившаяся к Англии, возмущалась этим оскорблением, топала ногами, скрипела зубами и кричала, что она ирландка. Но Марианна не видела в этом никакой разницы. Однажды на даче у г-жи О'Бриен их спор о родине кончился дракой. Марианна подошла к нам на берегу с расцарапанными щеками. Увидев ее, мать вскричала:

— Боже милостивый! Что с тобой случилось? Марианна бесхитростно ответила:

— Кэтрин расцарапала мне лицо за то, что я француженка. Тогда я назвала ее дрянной англичанкой и ударила кулаком в нос — пошла кровь.

Г-жа О'Бриен послала нас умыться в комнату Кэтрин. И там мы помирились, потому что на нас обеих был только один тазик.

XIV. Неведомый мир

Каждый день после завтрака старая Мелани надевала в своей каморке под крышей старомодные, начищенные до блеска башмаки, завязывала перед зеркалом ленты белого с кружевной отделкой чепца и накидывала на плечи маленькую черную шаль, перекрещивая концы ее на груди и закалывая булавкой. Она проделывала все это с величайшей тщательностью, ибо всякое искусство трудно, а Мелани, никогда не полагалась на случай в том, что, по ее мнению, способно было придать человеческому существу почтенный и благообразный вид, достойный его божественного происхождения. Удостоверившись наконец, что отвечает всем требованиям своего пола, возраста и положения, она запирала дверь на ключ, спускалась со мною с лестницы, с растерянным видом останавливалась в передней и с воплем взбегала обратно в мансарду, чтобы взять кошелку, которую постоянно забывала по своей старинной привычке. Она ни за что не согласилась бы выйти на улицу без этой бархатной, гранатового цвета кошелки, в которой держала свое вечное вязанье, ножницы, нитки, иголки и откуда извлекла однажды квадратик английского пластыря, когда я порезал себе палец. В этой сумке она хранила также монетку с дырочкой, один из моих молочных зубов и клочок бумаги со своим адресом — для того, говорила она, чтобы ее не свезли в морг, случись ей скоропостижно умереть на улице. Выйдя на набережную, мы сворачивали влево и здоровались с г-жой Пти, торговавшей очками возле особняка Шимэ. Сидя под открытым небом на высоком деревянном стуле возле своего ящика, прямая, неподвижная, с лицом, опаленным солнцем и стужей, она всегда хранила какую-то суровую печаль. Женщины перекидывались несколькими фразами, почти не изменявшимися от встречи к встрече, — потому, должно быть, что речь шла о неизменной сущности природы. Они беседовали о детях, больных коклюшем, крупом или изнурительной лихорадкой, о женщинах, подверженных каким-то таинственным расстройствам, о повседневных жертвах несчастных случаев. Они говорили о вредоносном действии разных времен года на организм человека, о вздорожании съестных припасов, о все возрастающей жадности людей, которые с каждым днем становятся хуже и хуже, и о все учащавшихся преступлениях, приводящих в ужас весь мир. Впоследствии, читая Гесиода [196] , я заметил, что торговка очками с набережной Малакэ мыслила и говорила так же, как гномические поэты древней Греции. Однако ее мудрость отнюдь не трогала моего сердца. Она лишь наводила на меня тоску, и я дергал няню за юбку, чтобы уйти подальше. Когда же, выйдя на набережную, мы сворачивали вправо, меня, напротив, так и тянуло остановиться перед гравюрами г-жи Летор, выставленными вдоль дощатого забора, окружавшего пустырь, на котором возвышается ныне Дворец изящных искусств. Эти картинки [197] преисполняли меня восторгом и изумлением. «Прощание в Фонтенебло» и «Сотворение Евы», «Гора, имеющая форму человеческой головы», «Смерть Виргинии» вызывали во мне особое волнение, не вполне остывшее даже и сейчас, после стольких лет. Однако старая Мелани тащила меня вперед, быть может считая, что мне еще рано рассматривать такие гравюры, а быть может, и это вернее, просто ничего в них не понимая. Несомненно одно — что она уделяла им не больше внимания, чем наш щенок Кэр.

196

Гесиод — древнегреческий поэт (конец VIII или начало VII в. до н. э.). Он толкует историю как смену веков, на протяжении которых люди становятся все хуже и хуже. Гномическими поэтами назывались авторы «гномов», то есть произведений, содержащих моральное или философское поучение.

197

Эти картинки… — Ниже перечисляются картины, с которых были сделаны гравюры: «Прощание в Фонтенебло», точнее «Прощание Наполеона с Императорской гвардией в Фонтенебло» (20 апреля 1814 г.) — картина художника Opaca Берне. «Сотворение Евы» — картина Рафаэля. «Смерть Виргинии» — картина Джемса Бертрана, изображающая смерть героини романа Бернардена де Сен-Пьера «Павел и Виргиния» (1787) во время кораблекрушения.

Мы ходили то в Тюильри, то в Люксембург. В ясную теплую погоду мы добирались даже до Ботанического сада или до Трокадеро, цветущего зеленого холма, одиноко вздымавшегося в те времена на берегу Сены. В особенно счастливые дни меня водили в сад г-на де ла Б…, который разрешил мне гулять там в его отсутствие. Этот прохладный и пустынный сад с высокими деревьями простирался за красивым особняком на улице св. Доминика. Я приносил с собой деревянную лопатку шириной с мою ладонь, и если это бывало в то время года, когда стволы платанов теряют свою тонкую гладкую кору, а дождь, размягчив землю, прокладывает у их подножья неглубокие извилистые борозды, превращавшиеся в моих глазах в пропасти и рвы, я перебрасывал через них деревянные мосты, по краям их сооружал из тонкой коры целые деревни, крепостные валы и церкви, втыкал травинки и ветки, изображавшие деревья, сады, бульвары, леса, — и радовался своему творенью.

Эти прогулки по городу и предместьям казались мне то чересчур медленными и однообразными, то полными движения, иногда утомительными, а иногда приятными и веселыми. Нам случалось забрести очень далеко, и тогда мы проходили вдоль длинной нарядной улицы, по обеим сторонам которой тянутся ряды с пряниками и с яблочной пастилой, с дудками и с бумажными змеями, вдоль Елисейских полей, где проезжали колясочки, запряженные козами, где под звуки шарманки вертелись деревянные лошадки, где Гиньоль [198] в своем театре дрался с чертом. Потом мы спускались к пыльным речным откосам, где подъемные краны выгружали камни, а могучие першероны тащили баржи бечевою. Владения шли за владениями, края за краями. Мы проходили по местам многолюдным и пустынным, бесплодным и цветущим. Но была страна, куда я мечтал проникнуть более страстно, чем в любую другую, страна, к которой, как мне иногда казалось, я был совсем близок и где, однако, мне так и не пришлось побывать. У меня не было об этой стране ни малейшего представления, но я был уверен, что узнаю ее, как только увижу. Я не думал, что она красивее или чем-нибудь лучше тех, что были мне знакомы, вовсе нет, — просто она была совсем другой, и я горячо желал открыть ее. Эта страна, этот мир, недоступный и в то же время близкий, был вовсе не тот мир религии, о котором мне говорила матушка. Ведь тот мир, мир духовный, являлся для меня миром ощутимым. Бог отец, Иисус Христос, Дева Мария, ангелы, святые, блаженные, души чистилища, дьяволы, грешники, осужденные на вечные муки, — все они вовсе не казались мне таинственными. Я знал их историю, я повсюду видел их изображения. На одной только улице св. Сульпиция были тысячи таких картинок. Нет! Мир, внушавший мне безумное любопытство, мир моих грез, был неведомый, мрачный, безмолвный мир, одна мысль о котором внушала мне сладостный испуг. У меня были слишком маленькие ножки, чтобы добраться до него, а моя старая Мелани, как я ни тянул ее за юбку, семенила слишком мелкими шажками. И все-таки я не отчаивался, все-таки я надеялся, что когда-нибудь проникну в тот край, к которому я так стремился и которого так боялся. В иные минуты, в иных местах, мне казалось, что еще несколько шагов, и я буду у цели. Чтобы увлечь за собой Мелани, я прибегал к хитрости или к силе, и когда это простодушное существо уже собиралось идти домой, я насильно, рискуя разодрать ей платье, поворачивал ее назад, к таинственным рубежам. А она, не понимая моей священной ярости, начиная сомневаться и в сердце моем и в рассудке, поднимала к небу глаза, полные слез. Однако не мог же я объяснить ей мое поведение. Не мог же я крикнуть ей: «Еще шаг, и мы проникнем в безымянную страну». Увы! Сколько раз с тех пор приходилось мне хранить в душе сокровенную тайну своих желаний!

198

Гиньоль — популярный персонаж французского народного кукольного театра, давший название самому кукольному театру.

Разумеется, я не пытался начертить в своем воображении географическую карту страны Неведомого, мне было неизвестно, где она расположена, но мне казалось, что порой я узнаю некоторые точки, в которых она соприкасается с нашим миром. И эти предполагаемые границы находились не так уж далеко от того места, где я жил. Не знаю, по каким признакам я их узнавал, — пожалуй, по их необычности, по их тревожному очарованию и по тому смешанному со страхом любопытству, какое они во мне возбуждали. Один из таких рубежей, который мне так и не дано было преодолеть, был отмечен двумя домами, обнесенными общей железной решеткой и не похожими ни на какие другие, — двумя домами из тесаного камня — тяжеловесными, мрачными, с красивым фризом, который изображал женщин, державшихся за руки меж больших безмолвных геральдических щитов. И если это место и не было границей ощутимого мира, то уж во всяком случае это была одна из прежних границ Парижа — застава Анфер [199] , сооруженная в царствование Людовика XVI архитектором Леду [200] . В сыром Тюильрийском саду, недалеко от мраморного вепря, притаившегося в тени каштанов, под каменной площадкой у самой воды есть холодный грот, где спит бледная женщина со змеей, обвитой вокруг руки. Я подозревал, что этот грот сообщается с неведомым миром и что надо лишь поднять тяжелый камень, чтобы в него проникнуть. В подвале нашего дома тоже была одна дверь, на которую я всегда смотрел с тревогой. Она почти ничем не отличалась от дверей других подвалов — замок в ней был заржавлен, на пороге и в щелях гниющего дерева блестели мокрицы, но, в отличие от других дверей, никто никогда не открывал ее. Так бывает со всеми дверьми, ведущими к тайне, — они никогда не открываются. И, наконец, в той комнате, где я спал, из щелей паркета иногда поднимались какие-то видения, нет, даже не видения, — тени, нет, даже не тени, а какие-то веяния, которые преисполняли меня ужасом и могли исходить только из этого мира, такого близкого и все же недоступного. Быть может, то, о чем я говорю, покажется не совсем ясным. Сейчас я разговариваю только с самим собой и на этот раз слушаю себя с любопытством, с волнением.

199

Площадь Анфер, превратившаяся в 1879 году в площадь Данфер-Рошеро. Жалкая игра слов в духе маркиза до Биевра. (Прим. автора.) Enfer — по-французски — ад.

200

Леду Клод-Никола (1736–1806) — французский архитектор, построивший в Париже несколько арок-ворот на месте бывших городских застав.

Иногда, теряя надежду открыть этот неведомый мир, я делал попытку что-нибудь узнать о нем хотя бы по рассказам. Как-то раз я спросил у Мелани, сидевшей со своим вязаньем на скамье Люксембургского сада, не знает ли она, что скрывается в гроте, где лежит бледная женщина со змеей вокруг руки, и за дверью, которая никогда не открывалась.

Мелани, видимо, не поняла меня.

Я настаивал на своем:

— А те два дома с каменными женщинами? Что там такое, дальше, за ними?

Не добившись ответа, я поставил свои вопросы по-иному.

— Мелани, расскажи мне сказку про неведомую страну.

Мелани улыбнулась.

— Мой маленький господин Пьер, я не знаю сказок о неведомой стране.

И так как я продолжал ей надоедать, она сказала:

— Мой маленький господин Пьер, послушай, что я тебе спою.

И она тихонько запела:

Кум Гильери, мой друг, Ужель умрешь ты вдруг?

Увы! Жизнь, эта царица превращений, не изменила мальчика, который спрашивал у своей няни о том, чего не знает никто. Я влачу длинную цепь дней, но еще не отказался от надежды отыскать неведомую страну. Я искал ее во время всех прогулок. Сколько раз, бродя по берегу серебристой Жиронды, вдоль волнующегося океана виноградников, с моим спутником, другом, с маленьким рыжим щенком Мицци, — сколько раз я трепетал на повороте новой дороги, неисследованной тропинки! Ты видел, Мицци, как на всех перекрестках, на перепутье всех дорог, на изгибе каждой тропинки я выслеживал грозное, бесформенное, не похожее ни на что виденье, которое могло бы хоть на миг облегчить мою душевную тоску. А ты, мой друг, мой брат, ты ведь тоже искал что-то такое, чего так и не нашел. Мне не удалось проникнуть во все тайники твоей души, но я открыл в ней слишком большое сходство со своей собственной, чтобы не считать ее мятущейся и неугомонной. Подобно мне, ты искал тщетно. Сколько ни ищи, всегда найдешь только самого себя. Мир для каждого из нас есть лишь то, что содержится в нас самих. Бедняга Мицци, тебе не помогал в твоих поисках человеческий мозг со множеством извилин, искусство речи, сложные машины и все сокровища наблюдения, собранные в наших книгах. Твой взор погас, и с ним погас тот мир, о котором ты почти ничего не знал. О, если бы твоя милая маленькая тень могла услышать меня, я сказал бы ей: «Скоро и мои глаза закроются навек, а я все еще знаю о жизни и о смерти немногим больше тебя». Что же касается того неведомого мира, который я искал, то тогда, будучи ребенком, я был вполне прав, думая, что он где-то здесь, рядом со мной. Неведомый мир окружает нас со всех сторон, это все то, что лежит вне нас. И раз мы не можем выйти из самих себя, значит мы никогда его не достигнем.

XV. Господин Менаж

Находясь под присмотром самого домовладельца, г-на Беллаге, дом наш на набережной был почтенным, спокойным и был населен, как говорится, приличными жильцами. Несмотря на то, что г-н Беллаге считался одним из крупнейших финансистов Реставрации и Июльского правительства, он сам занимался сдачей квартир, сам составлял арендные договоры, бережливо руководил ремонтом и наблюдал за работами всякий раз, как квартира переделывалась заново, что бывало редко. В принадлежащей ему недвижимости невозможно было оклеить без него и двадцати метров, хотя бы обои стоили по восемь су за кусок. Впрочем, он был благодушен, приветлив и старался угодить жильцам, если это ничего ему не стоило. Он жил среди нас, как отец меж своих детей, и из моего окна видны были ярко-голубые занавески его спальни. На него не сердились за то, что он так бережет свое добро, а может быть, даже больше уважали его за это. Богачей уважают за то, что они богаты. Скупость, увеличивая их богатство, вместе с тем увеличивает и их влияние, тогда как расточительность, уменьшая их сокровища, в то же самое время умаляет их вес и престиж.