А будет ли удача
Шрифт:
Наступает тягостное молчание.
Затем путешественник спрашивает:
– Михайлов, вы любите орган?
– Не знаю... - пожимает плечами студент.
– А я вот люблю, - мечтательно произносит Гмелин. - Там, где я родился, в церкви всегда играл орган. Фуги Баха. Вы знаете, мне кажется, у этой музыки есть цвет и запах. Цвет белый, а запах... запах соснового бора. Ууу... - гудят сосны. Плохо, что я не совсем верующий. Было бы какое-то утешение. Кто-то играет Баха, а твоя душа легко, как облачко, поднимается к небу.
– Бог даст - все уладится, - восклицает Михайлов, - и в скорейшем времени мы будем
Глава XIV. ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ! В НЕБЫТИЕ? В БЕССМЕРТИЕ!
"Родина! Где она? Там, где ты умер? Или там, где ты родился? Или там, где ты жил?" - рисовальщик Бауэр думает сейчас об этом. Его начальник родился в Германии, жил в России, умер в Персии. Олеандровый венок украшает чело ученого, а в руках у него персидская роза. Роза уже поблекла.
Бауэр смотрит на цветок.
– Розы быстро вянут. Они... Они слишком красивы, чтобы жить долго, заканчивает его мысль студент Михайлов.
– Да, - кивает Бауэр. - Их трудно писать...
Художник и студент вновь смотрят на цветок, а потом Бауэр спешит к телеге:
– Не довезем мы его до России. Право, не довезем. Жара.
Они смотрят в небо: яркое, горячее солнце. Михайлов сегодня проклинает солнце. Пусть дождь, пусть слякоть, только не солнце. Если оно будет печь так еще день - все кончено. Придется хоронить здесь, во владениях уцмия.
– Черт, - Михайлов ругается и, испугавшись такого кощунства, торопливо крестится: - Спаси и помилуй... Гмелин тоже поминал это слово: спаси и помилуй нас, судьба. Однако даже мертвого судьба его не баловала и не миловала.
Студент Михайлов не раз видел, как трудно умирали люди. И все-таки умереть в чужой стране...
Цок-цок-цок - бойко стучат копыта. Лошади бегут рысью.
Рисовальщик поднимает голову и замечает перса на жарком, взмыленном коне.
– Великий аллах! - приветствует перс. - Благослови ваш путь и усей его розами.
В ответ путники едва поворачивают головы.
Перс спрыгивает с лошади, подходит ближе:
– Мир вам...
– Мир, мир. - Михайлов смотрит на него исподлобья. - А ты зачем пожаловал?
– Мой повелитель послал меня узнать о здоровье высокочтимого бека Гмелина.
– О здоровье? - от удивления Михайлов столбенеет. - Да он же умер...
– Мой повелитель изволит сомневаться. Он так любил бека, что...
– Что?! - взрывается Бауэр. - Что хочет еще раз его убить?! Нет, не выйдет! Нельзя убить два раза.
Художник дико, безумно хохочет.
Перс невозмутимо взирает на рисовальщика и так же сухо и бесстрастно продолжает:
– Пока мой повелитель не убедится в здравии бека, русские не покинут пределы ханства.
Отвернувшись, Михайлов молча показывает на телегу. Скрестив руки, ждет.
Перс осторожно подходит, будто крадется. Долго что-то нюхает, а затем, внезапно наклонившись, начинает крючковатыми пальцами щупать мертвое тело.
– Хватит! - кричит Михайлов. - И так ясно.
– Ясно, бек, ясно. - Перс достает маленькую иконку в золотом окладе подарок уцмия.
– Ну, - насмешливо говорит художник, - расщедрился наконец. - Берет иконку, рассматривает ее и отдает персу обратно.
Посланник уцмия в недоумении прыгает на коня и, гикнув, скрывается за поворотом.
Пыль, поднявшись столбом, блеклой позолотой ложится на шапки.
Все так же нестерпимо печет солнце,
а русские медленно и печально идут туда, где ветер и снег, туда, где далекая белая Россия. Идут они, и под унылый скрип колес каждый вспоминает пройденный путь.– Э-э-э-э!.. - кричит возница.
Навстречу русским едет горец. Он снимает шапку и, поклонившись усопшему, ждет на обочине.
– Гей, - окликает его Бауэр. - Скоро ли уцмиевские владения кончатся?
Горец не понимает. Тогда Бауэр просто протягивает руку по направлению к горам и говорит:
– Уцмий!
Горец понял. Он показывает на ближайшую гору. До нее верст десять.
К вечеру путники достигают перевала и, перейдя его, останавливаются.
В листве невысоких кустарников перекликаются невидимые вечерние птицы. Небо вверху густеет, становится похожим на большой синий купол, где одна за другой загораются звезды.
– Может быть, здесь? - чуть слышно спрашивает Бауэр.
Михайлов кивает.
– А гроб? - недоумевает Федька.
– Успокойся, - Михайлов кладет ему на плечо руку. - Схороним как положено.
Потом Бауэр и Михайлов роют могилу. Тело Гмелина бережно кладут на одну из досок, прикрывают сверху другой.
Федька низко опускает голову. Он не в силах смотреть: вот-вот навсегда, навеки уйдет дорогой и близкий человек.
Сыплется, сыплется земля. И летят вместе с нею цветы и листья. Неприметно вырос у дороги холмик, а на нем камень.
– Двинемся, - говорит Михайлов.
Бауэр кладет ему руку на плечо:
– Ночуем здесь...
И еще на одну ночь остаются с Гмелиным его друзья и ученики, проводившие путешественника в последний путь и доставившие в Россию его дневники и записки.
А утром самый юный из них, казачок Федька, не раз обернется, чтобы еще раз взглянуть и никогда не забыть той могилы.
По прибытии в Россию Михайлов и Бауэр исполнили заветы столь дорогого им начальника экспедиции - доставили его дневники и записки в Академию наук. Вот их рапорт:
"О смерти академика С. Г. Гмелина в плену у одного горского кавказского владетеля.
В учрежденную при Императорской Академии
наук Комиссию студента Ивана Михайлова и
рисовальщика Фридриха Бауэра.
ПОКОРНЕЙШИЙ РАПОРТ
Понеже человеческие советы отчасти укоснели, а отчасти не действительны были избавить от тяжкой неволи господина профессора Гмелина, то он сам себя освободил и вылетел из рук варварских. Ибо как день ото дня препятствия свободы его возрастали, мучитель его, Хайдатский владелец, от часу гордился и настоял на неправедные свои требования, и письменно коменданту Кизлярскому угрожал учинить над ним какое-нибудь злодейство, если в тринадцать дней беглые его терекемейцы или тридцать тысяч рублей денег за них не будут ему отданы. На Тереке господина генерала-поручика де Медема руки множеством других неприятелей заняты были, а комендант Кизлярский, пропустивший первый способ к избавлению его, более силы не имел, как только учтивыми письмами спросить уцмия о выпуске. Господин профессор, печалию и отчаянием, худым и непривычным воздухом, при том бедностью и нищетою содержания и пропитания и от того приключившеюся болезнию утружденный и изнуренный, в 27 день июля сего года, в конце десятого часа пополуночи, горестным и плачевным образом скончал свою жизнь в Амет-Кенте".