А мы с тобой, брат, из пехоты. «Из адов ад»
Шрифт:
Впервые команда — моторизованному батальону выделить кандидата на Героя Советского Союза без личного подвига. А танкисты не верят — у них только личный подвиг. И выдвинули одного очень активного и дисциплинированного солдата — Ляпова, и ему присвоили звание Героя Советского Союза. В 1966 году умер. Я очень защищал его кандидатуру.
— При штурме Берлина были инциденты с местным населением?
— Нет. Они очень дисциплинированные. Перемирие началось — во всех домах белые простыни висят. Войне капут. Все капут. Когда мы после войны стояли в деревне Нора, года два — никаких инцидентов. Можешь в деревню один идти — ничего с тобой не будет.
— Говорят (особенно в Берлине), были массовые изнасилования?
— Я об этом не могу говорить, я не видел этого. Жуков и Вильгельм Пик применили очень жесткие меры, чтобы не распространялись венерические болезни.
Пришли немцы на Украину
В Берлине нас долго не держали, на третий день вывели сначала под Дрезден, потом в Тюрингию, американцы ее освободили, отдали. В 5 км от Веймара немецкий танковый городок, рядом деревня Нора. Когда шли по франкфуртской автостраде, вдруг остановились — американцы не успели уйти, а мы двое суток на дороге. Как танки остановились — десантники соскакивают и в разведку — где, что можно достать. Если долго стоим, на 3–5 км уходили. Вообще, в Германии мы не голодали. Был зам. по хозчасти, майор, прибегают и ему докладывают: у одного бауэра 60 свиней, продает. По старым маркам. «Не может быть». — «Точно». Он зовет своего хозяйственника Гришу Ульянова. «Я тебе передавал два мешка немецких марок?» — «Один — выбросили. Другой есть». Несколько грузовых машин туда пошли, через 2–3 часа возвращаются, полные свиней, 180 марок за 60 свиней. Все законно. Документы оформили. Три марки за свинью. Майору — новая задача, развести стадо. В деревне нашли большое хозяйство и сделали ферму. Заведующим назначили азербайджанца-мусульманина Оскара Абыгазалова.
После войны меня вызвали в штаб и дали 40 дней отпуска. Я опешил даже. Началась демобилизация стариков, и я со «стариками» поехал домой. По Польше едем. Остановился эшелон. В четыре часа утра как что-то трахнет по хвостовому вагону: кто-то умышленно пустил по этому пути маневровый паровоз, ударил. А солдаты — не спят. Двое были на площадке. Один успел соскочить, другой — нет. Погиб. Всю войну прошел, атак погиб.
Еще хочу сказать о фронтовых снах. После войны я не мог выступать, потому что слезы текли. И кошмарные сны снились.
Гехтман Эля Гершевич
Родился в августе 1923 года в городе Житомире. Отец был инвалидом с рождения, работать не мог и никакой пенсии не получал. Все мои воспоминания о детских годах связаны со сплошным голодом. Жили мы в неотапливаемом погребе, одна полячка сжалилась над нами и пустила жить в погреб своего одноэтажного дома, не прося за это денег. Окна погреба были на уровне земли. Голод жуткий, холод, крысы шныряют под ногами… Вот так и жили, нас шесть человек и старая бабушка…
Все время бедствовали, и как наша семья пережила голод 1933 года, который смерчем прошел по Украине, — я до сих пор не пойму. Я тогда полностью опух от недоедания, и даже выползти из своего подвала не было сил. Мне было лет восемь, когда пришла какая-то комиссия из райисполкома и нашей семье выделили жилье — комнату в подвале, чуть просторней нашего погреба. В школу я почти не ходил, проучился два года в начальной еврейской школе, потом ее закрыли, а в украинскую школу я не пошел, поскольку не знал украинского языка. Так что если я в жизни осилил какую-то грамоту, то все самоучкой.
После 1933 года я несколько лет бродяжничал, а в тридцать восьмом году отец устроил меня учеником парикмахера, а еще через год я уже работал самостоятельно.
В комсомол я никогда не вступал… Нас в семье росло четверо сыновей.
Старший брат, Борис, 1921 года рождения, был кадровым красноармейцем и погиб в первые дни войны в Брестской крепости. Младший брат, Зяма,1925 года рождения, в 1943 году окончил сержантские курсы, написал письмо, что едет на фронт, и точно его дальнейшую судьбу я так и не знаю, потом родители получили извещение — «пропал без вести».
А мой младший брат, Владимир, родился в 1931 году.
— Где Вы встретили начало войны?
— Я работал вольнонаемным парикмахером на авиационной базе № 78, дислоцированной перед началом войны на старой границе, западнее Бердичева.
На базе находилась наша бомбардировочная авиация, и в мае сорок первого, вместе с личным составом авиабазы,
я отправился в летние лагерях.Вечером 21 июня я пошел в ближайшую деревню на танцы и задержался там до утра, а на рассвете 22 июня 1941-го нашу базу дотла разбомбили немцы, было повреждено, сожжено и разбито много самолетов, прямо на летном поле. Полный разгром, многие десятки убитых и раненых.
В начале июля, когда германцы вышли к старой границе, остатки авиачасти готовились к перебазированию на восток. Мне предложили остаться на базе, мол, прямо на месте призовем тебя, и будешь рядовым красноармейцем, а не вольнонаемным, и дальше «стричь и брить летчиков», но я отказался, прекрасно понимая, что без моей помощи родители-инвалиды не смогут эвакуироваться из Житомира. От авиабазы до города было километров шестьдесят, я получил справку об увольнении, расчет, меня добросили на машине до шоссе на Житомир, и я пошел в родной город. Но через какое-то время меня остановил патруль из войск НКВД, и я был арестован как «дезертир». Я показывал справку об увольнении, датированную вчерашним числом, объяснял, что мой возраст еще непризывной, но старший «энкэвэдэшник» ответил мне так: «Твой год рождения значения не имеет. Надо Родину защищать, а не в тыл драпать!» Всех задержанных на дороге «дезертиров» отводили в лес, где мы находились под красноармейским конвоем. Ко мне подсел один мужчина средних лет и сказал: «Если ночью не убежим, нас завтра всех расстреляют!» Он подбил меня на побег. Ночью попросили одного караульного, чтобы вывел нас «по нужде», за кустами было что-то вроде отхожего места. И пока этот часовой ждал, когда мы «управимся», мы убежали. Шли к Житомиру окольными путями, лесами, и кем был мой напарник по побегу, оставалось только догадываться. Сам он был неместный, и в Житомире его интересовал один определенный адрес. Зашли в город, я показал ему, куда идти, и он позвал меня с собой: «Пошли со мной. Не пожалеешь. Там тебя никакое НКВД не достанет». Но я не захотел. Кем он был — немецким шпионом, дезертиром, уркой или просто «темной личностью»? Я так и не понял.
Житомир казался полностью опустевшим, я не видел ни милиции или красноармейцев, ни каких-то представителей местной власти. По дороге видел, как местные жители тащат все подряд из покинутых еврейских домов и квартир, а некоторые украинцы в них прямиком заселяются. Кругом неприкрытый наглый грабеж и хаос…
Пришел домой, родители меня уже ждали с собранными узелками. Мы рассчитывали идти пешком на Киев, но, проходя мимо железнодорожного вокзала, заметили стоящий под парами эшелон, составленный из открытых грузовых платформ. Это был последний эшелон, уходящий из города с эвакуированными. Два паровоза и прицепленные к ним открытые угольные платформы — площадки. Люди тесно сидели на этих площадках, и втиснуться в эту плотную людскую массу было неимоверно трудно. Лечь было невозможно, только сидеть, столько народа набилось на эти площадки, спасаясь от неминуемой смерти. При помощи дежурного по вокзалу нас воткнули, буквально втиснули на одну из платформ. Мы отъехали от Житомира несколько километров, поезд шел мимо военного «зимнего» аэродрома, и я увидел, как с него, совсем недалеко от «железки», в небо взлетает самолет. Я еще подумал — это наш самолет, а он сделал разворот в воздухе и… спикировал на нас и стал бомбить эшелон, и, пролетая над платформами, бил из пулеметов… Проехали еще немного, опять бомбежка, немецкие летчики делали по два захода на состав. Кто мог, спрыгивал с платформы и бежал спасаться в ближний лес, но мои родители-инвалиды не могли бежать и оставались на месте, уповая на волю Божью. После каждой бомбежки убитых и раненых собирали в кучи… Сильную бомбежку нам пришлось пережить в Кременчуге, но после, когда эшелон пошел к России, нас уже не бомбили. В дороге эвакуированных не кормили, каждый питался чем мог. В итоге мы доехали до станции Новоанненской Сталинградской области, а потом нам приказали покинуть платформы, объявили, что забирают наш состав, якобы для эвакуации какого-то завода. Так мы оказались посреди донской степи.
— Что произошло дальше с эвакуированными?
— Нас развезли по окрестным колхозам. Группу из 35 беженцев-евреев привезли на хутор Малоголовский Деминского сельсовета. Это в 40 километрах от станции.
Казаки даже не понимали, что такое «евреи», на первых порах отнеслись к нам по-братски, как к родным. Но был на хуторе один старик, ветеринарный фельдшер, так он стал ходить по домам и пропагандировать казаков, мол, это «жиды-христопродавцы, они Христа распяли и кровь нашу пьют». И за какие-то несколько дней отношение к нам резко изменилось в худшую сторону, между местными станичниками и нами как бы выросла стена отчуждения. А когда через два месяца фронт стал приближаться к нам, то казаки уже не скупились на угрозы, станичники говорили открыто: «Скоро немцы придут, мы вас всех жидов перевешаем!» Все евреи, те, кто мог, уходили из хутора, пробирались в другие края, но куда могла податься наша семья?