А порою очень грустны

Он смотрел, как она смотрит Уимблдон. Ему было приятно видеть ее рядом. Он не хотел, чтобы она уходила. Если Мадлен уйдет, он снова останется один, как тогда, в детстве, когда жил с родителями и сестрой, один, как в мыслях и часто в снах, как в палате психиатрического отделения.

Свои первые дни в больнице он почти не помнил. Ему прописали торазин, антипсихотик, от которого он вырубался. Спал по четырнадцать часов. Перед тем как положить его в палату, сестра вынула у него из сумки все острые предметы (бритву, ножницы для ногтей). Забрала ремень. Спросила, есть ли у него при себе что-нибудь ценное, и Леонард отдал кошелек, где лежало шесть долларов.

Проснулся он в маленькой палате, одноместной, без телефона и телевизора. Сперва она показалась ему обычной больничной палатой, но потом он начал замечать различия. Кровать и шарниры, на которых держался столик у постели, были приварены друг к дружке, не было никаких шурупов или болтов, которые пациент мог бы вытащить и порезаться. Крючок на двери был не закреплен в одном месте, а присоединен к амортизационному шнуру, который растягивался под грузом, — так, чтобы человек не мог повеситься. Закрывать дверь Леонарду не разрешалось. Ни на этой двери, ни на всех остальных в отделении, включая туалетные кабинки, не было замков. Главной чертой психотделения было наблюдение — он постоянно находился под присмотром. Как ни странно, это ободряло. Сестер не удивляло его состояние. Они не считали, что он сам виноват. Они обращались с Леонардом так, как будто он пострадал при падении или в автокатастрофе. Они ухаживали за ним, выполняя свою поднадоевшую работу, и это, вероятно, сильнее всего — даже сильнее лекарств — помогло Леонарду пережить те первые мрачные дни.

Леонард был госпитализирован по собственному желанию, а значит, мог уйти в любой момент, когда захочет. Тем не менее он подписал бумагу о том, что согласен предупредить больницу за двадцать четыре часа до этого. Он согласился принимать лекарства, подчиняться правилам отделения, поддерживать надлежащую чистоту и гигиену. Он подписал все, что ему подсунули. Раз в неделю ему разрешали бриться. Санитар приносил ему одноразовое лезвие, стоял рядом, пока Леонард брился, а потом забирал. Его заставляли следовать строгому режиму дня, поднимали в шесть утра на завтрак, водили на ежедневные процедуры: терапия, групповая терапия, художественные занятия, снова групповая терапия, физкультура, а потом, после обеда, — часы посещений. В девять вечера — отбой.

Каждый день к нему заходила поговорить доктор Шью. Это была маленькая женщина с пергаментной кожей, всегда державшаяся начеку. Казалось, ее главным образом интересует одна вещь — есть ли у Леонарда суицидальные мысли.

— Доброе утро, Леонард, как чувствуете себя сегодня?

— Страшно устал. Депрессия.

— Есть ли у вас суицидальные мысли?

— Активных нет.

— Это шутка?

— Нет.

— Какие планы?

— Не понял.

— Вы не планируете нанести себе вред? Не фантазируете на эту тему? Не прокручиваете в голове варианты?

— Нет.

Как выяснилось, у людей с маниакальной депрессией риск самоубийства выше, чем у страдающих депрессией. Первой задачей доктора Шью было добиться, чтобы ее пациенты остались в живых. Второй ее задачей было помочь им поправиться побыстрее, чтобы выписаться из больницы прежде, чем кончится их тридцатидневное страховое пособие. Преследуя эти цели (в этом, как ни смешно, было сходство с туннельным зрением, как у маниакальных больных), она в большой степени полагалась на лекарственные средства. Пациентам с шизофренией она автоматически прописывала торазин, лекарство, которое сравнивали с «химической лоботомией». Все остальные принимали успокоительные и стабилизаторы. Утренние сессии терапии у Леонарда с больничным психиатром проходили в обсуждениях всего того, что он принимал. Как он «воспринимает» валиум? Не тошнит ли его? Нет ли запоров? Есть. Торазин мог вызывать отсроченное двигательное расстройство (повторяющиеся движения, в которых часто задействованы рот и губы), но это часто проходило через какое-то время. Врач прописывал дополнительные лекарства, чтобы скомпенсировать побочные эффекты, и, не спросив его про самочувствие, отправлял его восвояси.

Клинический психолог, доктор Венди Нойман, по крайней мере интересовалась душевным состоянием Леонарда, но с ней он виделся только на сеансах групповой терапии. Собравшись в комнате, сидя на складных стульях, они вместе с наркоманами представляли собой пеструю компанию — воистину демократия распада. Там были белые мужчины постарше с татуировками М.I.A. и темнокожие чуваки, целыми днями игравшие в шахматы, бухгалтерша среднего возраста, которая пила столько же, сколько английская регбийная команда, и одна маленькая девушка, начинающая певица, у которой душевное заболевание выражалось в том, что она хотела, чтобы ей отняли правую ногу. Для поддержания беседы они передавали друг другу книжку, старую, в твердом переплете, с расклеившимся корешком. Она называлась «Из тьмы — свет», в ней содержались свидетельства людей, которые вылечились от душевной болезни или научились жить с хроническим диагнозом. Сеансы напоминали религиозные отправления, хотя считалось, что это не так. Они сидели в комнате под безжалостными флуоресцентными лампами, каждый зачитывал вслух абзац, а потом передавал следующему. Некоторые воспринимали книжку как своего рода мистический предмет. Они произносили «павшие» вместо «падшие». Не знали, что означает «освящать». Книжка была сильно устаревшая. Кое-кто из писавших называл депрессию «мерихлюндией» или «черной меланхолией». Когда дошла очередь до него, Леонард зачитал свой абзац так, что по его модуляциям и дикции стало ясно: он попал в больницу прямо из Колледж-хилла.

Тогда, в первое время, у него было ощущение, будто душевная болезнь оставляет место для иерархии, будто он выше остальных маниакально-депрессивных больных. Если борьба с душевным заболеванием состояла из двух частей, одна часть — лекарства, другая — терапия, и если терапия действовала тем быстрее, чем умнее пациент, то многие в группе находились в невыигрышном положении. Они плохо помнили, что с ними происходило в прошлом, не говоря уже о том, чтобы выявлять связи между событиями. У одного парня был тик лица, до того сильный, что казалось, связные мысли буквально вытряхиваются у него из головы. Он мог дернуться и забыть, о чем говорил. Его проблемы носили физиологический характер, элементарная проводка в мозгу была дефектной. Слушать его было все равно что слушать радио, настроенное на частоту между каналами: в речь то и дело с лаем врывались посторонние реплики.

Когда люди говорили о своей жизни, Леонард сочувственно слушал. Он пытался искать успокоение в их рассказах. Но главная его мысль была о том, насколько им хуже, чем ему. От подобной уверенности ему делалось лучше, и он хватался за нее. Но тут пришла очередь Леонарда рассказать свою историю, он открыл рот, и оттуда полилась чушь — в высшей степени хорошо модулированная и артикулированная. Он говорил о событиях, которые привели его к срыву. Декламировал целые куски из третьего тома «Руководства по диагностике и статистике психических расстройств», которые якобы запомнил наизусть безо всяких усилий. Выставлялся умником, потому что привык так поступать. Он не мог остановиться.

Тогда-то Леонард понял одну важную вещь о депрессии. Чем ты умнее, тем хуже. Чем лучше работает твой мозг, тем сильнее тебя раздирает депрессия. Так, пока Леонард говорил, он заметил, что Венди Нойман сложила руки на груди, словно желая защититься от неприкрытой неискренности его слов. Чтобы снова завоевать ее расположение, Леонард признался в неискренности, сказав: «Нет, беру свои слова обратно. Я все вру. Вранье — моя стихия. Это часть моей болезни». Он не сводил глаз с Венди, чтобы понять, ведется она на это или воспринимает как новую неискренность. Чем неотступнее Леонард следил за ее реакцией, тем дальше уходил от правды о себе. В конце концов он затих и остался сидеть, пристыженный, с горящим лицом — на его запирательства было противно смотреть.

То же самое, но по-другому происходило во время его встреч с доктором Шью. Сидя в шершавом кресле в ее кабинете, Леонард не смущался своей ученой манеры говорить. Однако его сознание не переставало анализировать игру, ход за ходом. Чтобы его выписали из больницы, Леонард дал ясно понять, что о самоубийстве он не помышляет. Тем не менее он знал, что доктор Шью выискивает любые попытки скрыть суицидальное мышление (поскольку те, кто помышлял о самоубийстве, были прекрасными тактиками и, когда появлялась возможность, добивались желаемого). Следовательно, чересчур оптимистичным Леонард показаться не хотел. В то же время он не хотел, чтобы совсем не было заметно никаких улучшений. Когда Леонард отвечал на вопросы врача, у него было ощущение, будто его допрашивают в связи с каким-то преступлением. Он как мог пытался говорить правду, но если правда была ему не на руку, он приукрашивал ее или попросту лгал. Он отмечал любые изменения в лице доктора Шью, интерпретируя их как благоприятные или неблагоприятные и в соответствии с этим подправляя свой следующий ответ. У него часто было такое впечатление, будто человек, сидящий в шершавом кресле и отвечающий на вопросы, — марионетка, которой он управляет, так было всегда, а занимаясь этим всю жизнь, настолько к этому привык, что сам он, чревовещатель, больше не имеет своего лица — осталась лишь рука с надетой на нее куклой.

Часы посещений не приносили облегчения. Приходившие друзья подразделялись на две категории. Среди них были душевные, главным образом девушки, которые обращались с Леонардом опасливо, будто он может сломаться, и были балагуры, главным образом парни, которые считали, что помочь ему можно, лишь смеясь над посещениями больницы в целом. Джерри Хайдман принес ему слащавую открытку с пожеланиями выздоровления, Рон Лутц — гелиевый шарик с веселой рожицей. Из разговоров с друзьями Леонард постепенно понял, что для них депрессия — нечто вроде того, когда говорят «я в депрессии». Они считали, что это примерно как плохое настроение, только хуже. Поэтому они старались помочь ему выйти из этого состояния одним махом. Приносили ему шоколадки. Уговаривали вспоминать обо всем хорошем, что есть в жизни.