А потом с ней случилась жизнь

В полости матки живой плод. В полости матки живой плод. В полости матки живой плод. Эти слова повторяются в моей голове, одновременно радуя и пугая меня.

Я возвращаюсь на свою койку в отстойнике. Прозрачная еще на месте, я ложусь на бок и ловлю себя на том, что завидую ей. Ее ребеночек уже готов, у нее все по плану. Да, нужно сейчас потерпеть, но все, что с ней происходит, естественно, а значит это благая боль. Мне почему-то стыдно, что я здесь, рядом с ней, и я отворачиваюсь к стене.

От голых стен отражаются и множатся стоны и крики рожающих женщин, мой живот напрягается синхронно их схваткам. Я накрываюсь с головой. Через натянутое по уши одеяло – мой призрачный «домик» безопасности в этом мире – я слышу свою фамилию. Откидываю покров, поворачиваюсь и вижу чернявую белоснежку в белом халате.

– Так, я врач. Что у вас тут? – нетерпеливо спрашивает она. Подбородок задран вверх, белая кожа, красные губы и густые кудрявые волосы цвета вороного крыла. Да только меня уже не провести, и я сразу понимаю, что никакая это не белоснежка, это ведьма, которая ею обернулась.

Я сбивчиво рассказываю свою историю и упоминаю про расширенный гемостаз, который мне посоветовал сдать мой знакомый врач. Белоснежка делает такое лицо, будто я взяла этот анализ из форума овуляшек в интернете.

– Это будете обсуждать в патологии. Идемте на осмотр.

Я не понимаю, зачем меня смотреть, если УЗИ показало, что все в порядке, зачем лишнее вмешательство. Белоснежка не слушает меня, она хочет найти причину кровотечения. Я поднимаюсь и следую на ней в смотровую. И вот я уже на кресле, и во мне огромные металлические зеркала. Врач скрывается за моим животом и крутит, крутит… Я цепенею, выпучиваю глаза, дышу урывками и отчаянно пытаюсь удержать беременность в себе, а потом вижу взошедшее над животом ее разочарованное лицо в брезгливой гримасе. Я снова чувствую себя прокаженной.

Осмотр ничего не дал.

Я возвращаюсь в отстойник, ложусь и проваливаюсь в дрему. Прозрачная уже ушла рожать, оставив после себя застывшие смятые простыни – слепок мучений дающей жизнь женщины, впитавший в себя ее слезы, пот, кровь и околоплодные воды. Безжизненный кусок ткани. Вот лежала на них женщина, и они был теплы, двигались вместе с ней, тянулись и сминались, зажатые в потных подколенных ямках. А теперь ткань мертва и недвижима. Придет санитарка, скомкает ее и затолкает в мешок для грязного белья.

Ко мне больше никто не подходит, и я привыкаю к крикам.

Где я? Может быть, это все не по-настоящему, и скоро я проснусь? Неужели со мной может такое происходить? Не могу я вызывать у людей негативных эмоций! Я не такая! Я делаю все, что они говорят, я вежливая и улыбаюсь им. Я хорошая! За что они меня ненавидят, почему презирают?

После шести появляется новая процедурная медсестра, полная противоположность грымзе-поварихе. Высокая женщина лет сорока пяти с короткой светлой стрижкой и голубыми милосердными глазами. Ее видно отовсюду благодаря ярко-красной форме, красиво обтягивающей ее стройную фигуру. Светлана. С ней сразу становится спокойнее.

К ночи меня переводят из отстойника в пустую предродовую на три койки. Мне не спится, и я поворачивалась то к скользкой кафельной стенке, то к пустым койкам. Коленки постоянно попадают в дыру на рубахе, и она надрывно трещит.

От усталости все происходящее кажется нереальным, сюрреалистичным. Меня никто не беспокоит, я уже не боюсь задеть катетер, но не получается уютно устроиться. Кровать будто специально давит снизу на бедренные кости, дубовая подушка не дает расслабиться шее и плечам. Я с грустью вспоминаю плюшевого мишку, с которым сплю дома.

Марк лежит один в расстеленной наполовину постели – на Славиной стороне, той, что ближе к Мишкиной кроватке. Он смотрит на большой пакет, стоящий на стуле в углу спальни и пытается вспомнить, что еще он забыл туда положить. Взгляд цепляется за белого плюшевого мишку, засунутого между подушек. Посеревший и помятый, стиранный-перестиранный, он до сих пор живет с ними в одной постели и помогает Славе уснуть. Десять лет назад Марк привез его из какой-то командировки для их племянника – старшего сына Вали, ему тогда было два или три года. Но как только Марк вытащил мишку из чемодана, Слава вцепилась в него, умильно прижала к себе и сказала, что никому его не отдаст, сама будет с ним спать. Марк каждый раз улыбался, вспоминая: смешная Мир в растянутой майке-тельняшке капризно, как маленькая девочка, сжимает комок белой нежности.

«Привет, мой Мир! Не спишь?

Собираю тебе посылочку.

Что передать? Может мишу белого?»

«Не надо мишу белого.

И вообще ничего не надо – я не задержусь здесь надолго»

«Марк, если ты не съедаешь мое безумно вкусное жаркое, отвези его нашим на дачу. А то мне так обидно – каждый раз приготовлю вкусное и попадаю в больницу, и все пропадает»

«Постараюсь справиться с этим заданием»

Экран телефона гаснет, я сжимаю и снова открываю глаза, но тьма плотно придавливает меня своим черным ворсистым свитером. Полоска под дверью – единственное, за что может ухватиться мой взгляд, и я выбираю смотреть на нее, пока не привыкну к темноте.

Я какое-то время дремлю, а когда открываю глаза, вижу, что полоска превратилась в угол, дверь приоткрыта. В родильном отделении даже ночью не выключается свет, все в боевой готовности. Вот промелькнуло красное пятно – это Светлана побежала ставить кому-то капельницу. Вот проковыляла, скрючившись на пике схватки, роженица. Или родильница? Всегда путаюсь, как называть женщину рожающую, а как – родившую. А вот ее муж, неловкий и неуместный. И белоснежка услужливо провожающая мужчину в родблок прямо напротив моей двери.

Как мужчины вообще решаются на то, чтобы быть с женой в родах? Они ведь все равно расстанутся: жена уйдет в межмирье за новой душой, а беспомощный муж останется здесь с ее телом, в котором запущен необратимый схваткообразный процесс. Испуганные глаза завернутого в синий одноразовый халат мужчины впечатываются в сознание и долго не дают места никаким другим мыслям и образам. Пока я не начинаю слышать его рожающую жену.

Ночью женщины рожают иначе, чем днем. До меня доносятся не крики, а стоны. К стонам одной женщины постепенно присоединяются другие, и я больше не слышу боли и не думаю о родах. В моем воображении эти женщины стонут под своими мужьями, погружаясь все глубже в транс любовной близости. Зачатие и роды – по сути две стороны одной медали, единый процесс, начало и конец божественного цикла рождения. И женщина, оказывается, может проявляться одинаково и там, и там. Посмотри, как рожает женщина, и увидишь, какая она в любви.

Всепроникающая боль убирает затворы, рушит защитные ограждения ума, снимает социальные запреты, и женщина дичает, приходит к самой своей древнейшей первозданной сути. Она становится богиней. Она творит новый мир.

Как неловко слушать.

И невозможно не слушать.

Я переворачиваюсь на другой бок, пытаюсь устроиться поудобнее и слышу утробный рев, после которого повисает тревожная тишина. Секунды отсчитываются мерным шумом кровотока в моих ушах. Никто не стонет, не кричит, не шепчет. И вдруг раздается слабый керкающий звук, а за ним – крик. Сначала неуверенный, потом – все более и более громкий. Крик новорожденного ребенка. В моей палате будто включают свет, мои глаза наливаются слезами и вот-вот брызнут. Родился. Человек родился.