А потом с ней случилась жизнь

– Ох, девчонки, – задумчиво продолжила Даша, достав из тумбочки расческу и начав расчесывать волосы. – А я ведь знаете, какая красивая! Тут вы на меня не смотрите, – махнула она рукой. – Что тут-то… А видели бы вы меня там, в жизни!

– А здесь что вам, не жизнь? – спросила, входя в палату, пожилая медсестра. – Все забудется, а эти-то дни будут помниться, вот увидите, девоньки. А я за Дорониной.

– Иду. – Галя тяжело поднялась.

Вернулись они одновременно – Люда на своих ногах, а Галя на каталке – она была еще под наркозом. На консилиуме решили назначить Люде операцию на пятницу. Галя уже отмучилась – ей наложили швы на шейку матки – «подшили», как здесь говорят. Это должно помочь ей выносить ребенка.

Когда Галя отошла от наркоза, она стала шутить и совсем перестала спать. В тот же вечер к ней приехала подруга. По виду – как будто из соседней палаты заскочила: одета кое-как, волосы паклей. Они сразу ушли курить. Интересно, как это сочетается – утром зашиваться под общим наркозом, чтобы выносить ребенка, и вечером курить, чтобы плод подышал никотином. Впрочем, может Галя и не курила сама, а пошла за компанию, чтобы поболтать с подругой без лишних ушей. В любом случае обратно Галю уже привезли. Я сперва подумала, что сон все-таки настиг ее в самом неподходящем месте. Подружка бегала вокруг и причитала: «Ну ты, мать, даешь!», «Ну ты, мать, даешь!» А оказалось, что Галя упала в обморок прямо на лестнице – от потери крови. Врачи, конечно, предупреждали, что с ее швами нужно больше лежать, но она и предположить не могла, что кровотечение может быть таким сильным. Хорошо еще не сломала себе ничего, подруга-то – дунешь, и улетит – не удержала Галю.

Так мы прожили несколько дней. Я чувствовала себя хорошо, мне даже уже перестали делать капельницы. Мое собственное положение казалось мне абсолютно благополучным. Я была уверена, что буду, как и в первую беременность, перехаживать. И по пути в роддом на сорок второй неделе, в сентябре, мы будем с ухмылкой вспоминать этот странный эпизод с моим попаданием в больницу. А был ли он вообще? Может быть, это был сон? Жуткий кошмар – с кем не бывает.

Вот у них у всех, действительно, проблемы – у Люды, у Светы, у Гули, у Даши, а я здесь оказалась случайно, я здесь временно. Меня скоро отпустят домой, и впереди целое лето.

Лето. Еще в первую беременность я сожалела о том, что она кончится весной, и у меня не будет прекрасного и неспешного беременного лета со всеми этими летящими платьями, индийскими шароварами на бедрах, обтягивающими живот футболками с прикольными надписями и, конечно, фотосессиями. Как это прекрасно, когда не нужно ходить в чужой безразмерной куртке и выворачивать ноги, чтобы натянуть зимние сапоги, которые к тому же еле застегиваются на отекших икрах.

Беременное лето на даче было моей мечтой. Я предвкушала его полгода, и, как только в магазинах появились летние вещички для модных мамочек, я закупилась всем, о чем мечтала. Жемчужиной коллекции были коротенькие голубые шортики на толстой резинке. Главный символ моего лета. Сколько раз я представляла, как лежу в них на дачных садовых качелях и качаю свой огромный живот. А на животе – блюдце с черешней, черной и жирной.

Кто знал тогда, что эти шорты так мне и не пригодятся.

Марк редко садился за руль, разве что по выходным. На работу он ездил исключительно на метро – так быстрее, да и в пути можно заняться чем-нибудь полезным, например, разобрать почту. Машиной в их семье часто пользовалась Слава. Сам автомобиль, кстати, тоже выбирала она. Ну как выбирала… Просто она привыкла, что машина должна быть «Субару», потому что в ее семье всегда были только «субару». Ее отец обожал эту марку, и Слава говорила, что «субару» – это наследственное. Она шутливо называла себя «пилотом субару» и любила быструю, но аккуратную езду.

Марк же никогда никуда не спешил и никогда никуда не опаздывал. Ему вообще претила любая суета. И автомобиль он вел спокойно и очень надежно.

Выдался дождливый пасмурный день, но была суббота, поэтому рано утром Марк забрал Мишу с Ленинского. В семье Марка было принято называть дома родственников по улицам, и вместо «мы поехали к бабушке» говорилось «мы едем на Ленинский». Это до сих пор вызывало недоумение у Славы, хотя они прожили вместе уже десять лет.

Усадив сына в автокресло, Марк заговорщицки сказал:

– Ну что, поедем повидаться с мамой?

– Ура! – обрадовался Мишка, захлопав в ладоши.

Через полчаса они уже подъехали к высокому зданию больницы и стали искать парковку. На территорию машину не пустили – въезд только по пропускам – и Марку пришлось сдавать назад. В этот момент в него чуть не врезался мотоциклист, который не успел сбросить скорость. Лихо объехав «субару», мотоциклист подрулил к шлагбауму, и шлагбаум сразу поднялся, пропустив его на больничную парковку.

– Интересно, это у них доктора на мотоциклах рассекают или пациентов на них забирают, – ухмыльнулся Марк и, вывернув на шоссе, быстро нашел место на придорожной парковке.

Роддом спрятался за основным зданием больницы. Марк тащил большой пакет с едой и одеждой, а Мишка в предвкушении встречи теребил рисунок с изображением улыбающейся Славы, он набросал его в пути, и трепетно вывел слова: «мама не болей».

Их остановили на входе. Оказалось, что с сегодняшнего дня роддом на карантине, и все посещения прекращены. Миша непонимающе посмотрел на папу, и, увидев, что папа сник, захлюпал носом.

– Ну что ты! – Марк обнял сына, а потом присел, чтобы лучше видеть его глаза. – Всякое бывает. А мы с тобой сейчас оставим для мамы передачку, положим туда обязательно твой рисунок, и пойдем искать мамино окно, хорошо?

– Что ты видишь в окне?

– Небо…

– А что еще?

– Тучи – кажется, скоро будет дождь…

– А если выглянешь, то что увидишь?

– Сейчас попробую. – Слава поднялась и, подойдя к окну, оперлась руками о гладкий белый подоконник. Стоит пару дней полежать, и становишься слабой. – Я вижу деревья – зеленеют себе потихоньку… какой-то больничный корпус… дорожка, по ней идет человек в шлеме, мотоциклист что ли… Вижу ряд скамеек прямо внизу под окнами… И надписи на асфальте, много надписей. «Жанна, спасибо за сына», «Анечка, я тебя люблю», «Ната, спасибо за дочь», «Костя плюс Настя равно Алеша»…

– Чего замолчала?

– Думаю вот, а что бы ты написал… – лукаво призналась Слава.

– Ничего не написал бы.

– Я знаю, – рассмеялась она.

– Что еще там тебе видно?

– Ну что еще… Люди какие-то стоят, а какие-то идут… Вы… Вы идете!

Всплеск ее радости был таким искренним, но тут же стих, и в трубку стали слышны тихие всхлипы.

Марк поднял голову:

– Ну давай, Мишка. Мама нас видит, а мы ее нет. А ну-ка ищи! Кто первый найдет маму в окошке?

– Я! Я! – завопил Миша и стал суетливо бегать глазками по этажам.

Марк сразу ее увидел. Родной силуэт в окне третьего этажа. Длинные пышные волосы ореолом светятся вокруг головы. Как будто совсем недавно он вот так же искал ее в окнах роддома и увидел с новорожденным Мишуткой на руках.

Марк не мешал Мишке самому найти маму и молча смотрел на нее. А она на него. Он слышал в телефоне ее дыхание и редкие всхлипы. Слезы у нее всегда были близко – тонкая душевная организация. Такая хрупкая, такая светлая и прекрасная. И не нужно было сейчас ничего говорить. Никаких громких слов и пафосных надписей на асфальте. Ничего напоказ. Настоящее – в глубине и наедине. Так было у них всегда.