А раньше - целая жизнь

Завеса зенитного огня, открытого фашистами с запозданием, сразу осталась позади. МБР прошел над составами, затем резко снизился, уклоняясь от догонявших его огненных кинжалов. Сознание летчика тревожила одна мысль: "Эшелонов на станции много, сумел ли их все заснять? Деталей я не запомнил. Фотоаппарат, конечно, зафиксировал. А если не все?.." И он повел гидроплан к станции на второй заход.

В бою, в атаке плотно спрессовываются секунды. В разведке, под огнем, они непостижимо растягиваются. Не сворачивая с курса, надо пройти над объектом, чтобы заснять самое важное. Длинными казались летчику те секунды, когда самолет шел между шапками разрывов. Желтые трассы все плотнее окружали машину, стремясь захватить ее в свои смертельные объятия. "Продержаться, еще немного продержаться", - приказал себе пилот.

Несколько светящихся пунктиров перекрестилось в машине. Пули прошили плоскость и фюзеляж. И тут же Каштанкин почувствовал, как вздрогнул самолет: в мотор угодил осколок снаряда.

Почти у земли Каштанкину удалось выровнять терявший высоту гидроплан. Медленно, неуклюже, словно подстреленная птица, он снова набирал высоту. Но МБР плохо слушался горизонтальных рулей, не работали ни высотомер, ни указатель скорости. "Доберусь ли? - с сомнением подумал Виктор Николаевич. А комполка добрался бы... Он ничего. Сам ведь решил рисковать. Жизни для дела не жалеет. Я тоже сейчас не за себя боюсь, за снимки. Ударят бомбардировщики по станции - не упадут на город бомбы и снаряды, не получат горючего фашистские самолеты и танки".

Но все тяжелее вести поврежденный самолет. Плечи у летчика будто налиты свинцом. Бешено колотилось готовое выскочить из груди сердце. "На сколько асе времени у меня хватит сил? - подумал капитан и, увидев вдалеке купол кронштадтского Морского собора, ответил себе: - Хватит".

Видимость и здесь, в местах, где недавно стоял туман, улучшилась. Каштанкин с большим усилием развернул самолет к месту стоянки и посадил его.

–  Фотоаппарат цел? - с тревогой спросил Каштанкин, увидев коробку с пленкой в руках у техника.

–  Цел, товарищ капитан, сберегся. "Значит, слетал не впустую", подумал летчик и широко улыбнулся - первый раз за день.

–  Идите докладывать командиру полка, - поторопил начальник штаба, ждет у себя.

"Не спал ведь. Шел бы отдохнул, меня ему надо слушать, - подумал Каштанкин. - Педант, а все-таки можно с ним работать".

7

Каштанкин летел над Ленинградом на легком учебном самолете У-2. С небольшой высоты он видел такой же красивый, как прежде, и все-таки другой город - более строгий, опоясанный линиями укреплений, с сетями маскировки на некоторых зданиях. То в одном, то в другом месте он замечал развалины домов, видел закопченные стены. В сердце закипала злоба на фашистов, хотелось пересесть в боевую машину, чтобы мстить и мстить врагу. Но сегодня у него было другое задание: приземлиться на аэродроме, находившемся совсем рядом с городом и доставить в часть представителя штаба.

На аэродроме выяснилось, что к авиаторам полетит писатель из группы, прибывшей в политуправление фронта. При знакомстве он сказал, что хочет написать о пилотах очерк. "Конечно, не о пилотах с МБР, - подумал Виктор Николаевич. - В авиации первые те, кто летает на новой технике. Они ведущие. Писать надо о них потому, что идти за ведущими легче..."

Когда шли от стоянки самолетов к клубу части, писатель спросил Виктора Николаевича о семье. Услышав, что давно нет вестей, стал успокаивать: "Сейчас у многих так. Все же нередко находятся. Даже у кого беда, не поддаются". На встрече он говорил о развитии отечественной техники, о новых машинах, что сочетают силу моторов и мощь оружия с высокими летными качествами и мудростью приборов. Говорил о героях-летчиках. О них Каштанкин тоже подумал, как о ведущих... "Один из летчиков сел без горючего в поле на нейтральной полосе между нашими и немецкими позициями. Заметил невдалеке подбитый танк, слил из него горючее и заправил самолет. Тут же развернулся и на свой аэродром. Погибшим его считали: видели, как круто к земле пошел, а прикрыть не могли, вели с врагом тяжелый бой".

–  Мы, русские, живучие, пройдем через огни, трубы и чертовы зубы! добавил Каштанкин.

–  Это верно, товарищ капитан! - ответил писатель.

Виктор Николаевич понимал, что это продолжение их разговора о семье, о том, что многие находятся и надо надеяться на лучшее...

Из клуба Каштанкин пошел к землянкам, где жили летчики, хотелось побыть одному, со своими мыслями. Издали увидев его, дневальный закричал:

–  Товарищ капитан, вам письмо!

По-разному в годы войны встречали письма. Еще не зная, что принесла весточка, радовались при виде знакомого почерка, с тревогой, затаенным страхом за близких людей вскрывали конверты от незнакомых людей или с официальными штампами...

"Вдруг от жены и ребят", - подумал Виктор Николаевич, но взглянув на конверт, опустил руки. Письмо было от тещи, а у нее все они одинаковые: одни вопросы о дочери, о внуках. Если бы он сам: что-нибудь знал!

Каштанкин разделся, долго лежал с открытыми глазами, но сон не шел. Разбередил душу писатель и беседой, и этим своим "нередко находятся". Нет, он не нянчит беду, а ждет лучшего, верит, что все будет хорошо. Но все-таки почему такое состояние? Будто кошки на душе скребутся... Прислала бы жена письмо, сообщила, что жива и здоровы ребята, больше ничего не надо. Теща еще давно писала, что получила телеграмму откуда-то из района старой государственной границы, но там же немцы... "Где ты сейчас, Верочка?.."

Виктор Николаевич закрыл глаза и увидел жену так явственно, будто была она тут же, в землянке. Он открыл глаза: рядом койки товарищей, подальше тумбочка дневального... Лежал и думал: "Верю, что жива, в пути. Жаль, ни писем, ни адреса нет, чтобы написать. Но все равно ты рядом, самая близкая. Ты думаешь обо мне? Вот сейчас я буду писать тебе письмо... Что написал бы я ей?.."

"Здравствуй, любимая! Сколько мы не виделись с тобой. Годы? По календарю, конечно, не годы, месяцы. Да долгие они, эти месяцы разлуки. Долгие, как годы. Но мы вместе, потому что я всегда думаю о тебе, не мыслю себя без тебя - твоих слов, твоих полных тепла рук, твоих губ. Как жаль, что я не могу обнять тебя, родная.

Где ты? Как ты там? Тебе тяжело, с детьми особенно. Но помни, что все проходит, все, кроме нашей любви...

Что я мог бы сообщить о себе? Я жив и здоров. Очень хочется жить, трудиться для страны, любить тебя, вырастить сына и дочь. Но если придется погибнуть, я сумею умереть, как подобает коммунисту, тебе никогда не будет стыдно смотреть в глаза людям..."

"Молчи, не надо об этом", - услышал он голос жены. "Да, верно, не буду. Я тревожусь только о тебе и детях. Как мы были молоды и беззаботны, как мало ценили то, что было у нас до войны. Только пусть не кажется тебе, что несчастье ближе к нам, чем радость. Пусть ближе будет радость. Родная, узнаешь ли ты когда-нибудь об этом письме?"

Каштанкин ощущал тепло лежавших под головой рук, смотрел на падающий от коптилки отсвет и вдруг почувствовал слабость, словно мучительные думы вобрали в себя все его силы. Он накрыл голову одеялом и забылся в беспокойном сне.

8

Эскадрилья капитана Каштанкина до конца осени базировалась в одном из пригородов Ленинграда. Под крылом не раз открывалась его дальняя панорама, но в самом городе побывать не довелось.

Каштанкин увидел город вблизи из окна госпиталя, куда попал после ранения, к счастью, легкого. Всего несколько недель понадобилось, чтобы поставить его на ноги, вернуть в строй.

Прежде чем отправиться в часть, он решил походить по Ленинграду, посмотреть на знакомые с юношеских лет проспекты, площади, на красавицу Неву и застывшие над ней мосты. На улице пахло сырыми неубранными листьями. Из плывущих довольно высоко в небе облаков моросил мелкий дождь. Порывистый ветер подхватывал легкие капли и волнами нес их вдоль улицы.

Не обращая внимания на дождь, Виктор Николаевич шагал по грязным улицам, всматриваясь в появившиеся повсюду приметы войны. Окна нижних этажей зданий были заложены мешками с песком или кирпичами. В стенах угловых домов зияли чернотой амбразуры и бойницы. На проезжей части, ближе к панели, чтобы не мешать движению, громоздились противотанковые ежи. Кое-где на мостовых валялись причудливо спутанные обесточенные нити сорванных со столбов проводов. Часто встречались написанные крупными буквами объявления: "При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна". Он остановился у выбитой взрывом парадной двери и на стене лестничной клетки прочитал: "Не ходите по лестнице с горящими лучинами и жгутами". Подумал: "Лучины и жгуты - тоже спутники блокады" - и перевел взгляд на доску с "Ленинградской правдой". Его внимание привлекла статья о продовольственных трудностях в городе. "Между завмагами, укравшими пять килограммов продовольствия, между вором, укравшим пять картошек, между шпионом, пустившим в обращение пять фальшивых продовольственных документов, нет никакой разницы. Это наши враги", говорилось в статье. "Пишем о килограммах продуктов так остро, - подумал он. - Значит, в городе минимальные запасы, хотя в открытую этого не говорят. Да что говорить, даже по быстро убывающему госпитальному пайку видно".