А ты гори, звезда

Иосиф холодно, осуждающе посмотрел на Семенову.

— Вы, Лидия Платоновна, на допросах не раз и меня называли!

Она опустила глаза.

— Простите меня, Иосиф! — И заговорила с надеждой, словно это ее полностью оправдывало: — Но о Владимире, о моих показаниях против него я все-таки сумела передать Корнатовской в тот же день. Мария Николаевна его предупредила. Здесь сделали обыск, но, конечно, ничего не нашли. Хотя Владимира все же тогда и забрали.

— Отпуская меня, Самойленко предупредил, что они весь Орел вверх дном перевернут, а корзину эту отыщут. И если отыщут — дознание пойдет по второму кругу.

— Ужасно! И, значит, тогда нас опять в тюрьму? — сказала Семенова. Землистые круги, нажитые долгим сидением в одиночке, резче обозначились у нее под глазами. — Что нам делать?

— Теперь, когда вы во всем признались жандармам и даже указали, где хранится отпечатанный «Манифест», какой резон таиться? Вызывать особо пристальную слежку?

— Владимир поставил корзину в такое место, где ее промочило дождем. Бумага слиплась, прочесть «Манифест» уже невозможно. Может быть, нам сжечь его?

— Зачем? После ваших признаний? Завтра же я эту корзину отправлю багажом генералу Шрамму! — решительно сказал Иосиф. — Я не хочу, чтобы без всякого смысла делали новые обыски в десятках домов. И в нашем доме. Маму это убьет. Она сегодня бодрится лишь потому, что обрадовалась моему приезду.

Он посмотрел в распахнутую дверь соседней комнаты. Там Любовь Леонтьевна вместе с Александрой Романовной спешно заканчивали сервировку стола, позванивали хрустальными рюмками, которые выставлялись только по большим праздникам. Тетя Саша успела рассказать Иосифу, что Любовь Леонтьевну осматривали лучшие орловские врачи, а потом, по старой дружбе, приезжал из Курска, где он теперь служит, Гурарий Семенович, и все пришли к печальному заключению: болезнь хроническая, неизлечимая, всякие волнения опасны.

Семенова тихо перевела дыхание, вытащила гребенку из волос, принялась поправлять прическу. Рука у нее вздрагивала.

— Бывают минуты непонятного состояния у человека, Иосиф, — проговорила она, запинаясь. — Крайней усталости, что ли, когда ты собой уже не владеешь и хочется только скорее, скорее… И еще тогда мне казалось: наше дело для жандармов настолько очевидное, что, упрямо отказываясь отвечать, мы себя ставим просто в смешное положение, теряем достоинство.

— Да, но при этом нет надобности называть имена товарищей, — жестко сказал Иосиф. — От этого наше достоинство никак не выигрывает. Даже в глазах товарищей.

Вплыла, покачивая полными бедрами, тетя Саша. Широко распахнув руки, всех пригласила к столу. Тяжелый разговор Иосифа с Семеновой оборвался.

Когда все расселись, положив себе закуску, наполнив рюмки, наступило короткое замешательство. Кому первому сказать застольное слово? Александра Романовна — хозяйка дома. Но ведь собрались сейчас в честь возвращения сына Любови Леонтьевны…

— Люба, скажи для начала ты что-нибудь, — попросила тетя Саша. И часто заморгала: не расплакаться бы.

Любовь Леонтьевна поднялась, держа наполненную рюмку. Обвела неторопливым взглядом всех собравшихся, задерживаясь больше всего на своих сыновьях.

— Ося вернулся домой из тюрьмы. На меня целый год показывали пальцами: глядите, это ее сын арестован! Но мне ни капельки не было стыдно. Вот все, что я хочу сказать. — И протянула руку, чокаясь с Иосифом.

— А меня тоже здесь вызывали на допрос! — с гордостью выкрикнул Семен. — Целый день продержали в полиции.

Встала тетя Саша. Глядя на Семена, покачала головой: эка, мальчишество!

— Ося за то время, что не был с нами, очень возмужал и очень похудел, — сказала она весело. — Для юноши это естественно. Только я все же люблю румяные, полные щеки. Такие, как у меня. Тетя Саша ничего для тебя не пожалеет, но я прошу, и ты, Ося, насчет румянца сам тоже постарайся. За что вас сажают в тюрьмы, всего я не понимаю, но сколько понимаю — и я готова сесть в тюрьму. Ты это знай! А сегодня у нас праздник. И я хотела бы, чтобы все были сыты, поели вкусно. И вот эту бутылку вина, токайского, в погребке у Петра Ерофеевича вытащила я последнюю. Он берег ее для себя. Пусть же ему будет в жизни очень хорошо! А мы выпьем…

Заработали вилки с ножами. Слова тети Саши не были пустым бахвальством. Вино оказалось превосходным. Еда — тоже.

Начался беспорядочный разговор. Любовь Леонтьевна расспрашивала Семенову, получает ли она письма от Алексея Яковлевича, и негодовала, что съездить в Курск к нему она, оказывается, не имеет права.

У Бориса Переса с Семеном и Яковом завязался свой спор, то и дело проскакивали слова «полиция», «протокол», «дознание», и Яков чувствовал себя в этом споре глубоко несчастным. Ему исполнилось уже пятнадцать лет, а к «дознанию» его еще не привлекали.

Клавдия, шляпная мастерица, сидела рядом с Иосифом. Она шепнула ему, что Василий Сбитнев жив и здоров, он где-то на юге. И грустно прибавила, что фельдшер Иван Фомич арестован в Кроснянском за распространение прокламаций среди крестьян. Таскали по допросам и Гурария Семеновича.

Вдруг тетя Саша спохватилась, что, увлекшись едой, самого-то Осю и не попросили речь произнести.

— Что ж, придется, — Иосиф не стал сопротивляться. — Мама, самое сердечное спасибо тебе за то, что ты меня не стыдилась! Тебе, тетя Саша, конечно, и за токайское и за зайца спасибо, но больше всего — за желание понять, почему сажают нас в тюрьмы. Сеня, ты, кажется, уже начинаешь это хорошо понимать. А, Яков, случится, ты ведь тоже не подведешь? Клавдию хочу я поблагодарить как надежного друга. Борис, — в вашей семье с тобой познакомился я позже, чем с другими, — ты в своей семье самый младший, но в годах ли дело? Мне приятно, что ты с нами за столом именно в этот день. Лидия Платоновна… Что же тут сказать? Судьба наша общая…

— Но я виновата! Очень виновата! — возбужденно вскрикнула Семенова. И лицо у нее покрылось красными пятнами.

— Кто и в чем виноват перед самодержавием, нам объявят в приговоре, — сказал Иосиф. — А между собой мы все товарищи. И в этом наша сила. Когда товарищ споткнулся, надо его поддержать, а не осыпать злыми упреками. Даже если он нечаянно сшиб с ног другого.

— Ну, Ося, я не знаю, о чем этот у вас разговор, — запротестовала тетя Саша. — Он какой-то таинственный. Но на мой характер, если один товарищ сшибает с ног другого, хотя бы и по нечаянности, я не стала бы комплиментов ему говорить. Идешь рядом — под ноги поглядывай! Очень ты добрый, Ося!

— Может быть, может быть, — засмеялся Иосиф. — И ваши советы на будущее, тетя Саша, я запомню. А сейчас что я сказал, то сказал. Пусть это будет понятно только Лидии Платоновне.

Семенова закрыла лицо руками, опустила голову.

— Жаль, что нет с нами Максима…

— Брат под гласным надзором в Калуге, — вмешался Борис Перес, — ему выезд из города запрещен.

— Очень сожалею, что нет здесь Минятовых, — продолжал Иосиф. — Мама, тетя Саша, вам ведь он очень нравился? Теперь я могу сказать, что Константин — это как раз такой товарищ, с которым я готов пойти куда угодно, ничего не боясь. Тетя Саша все хотела женить меня. Не собираюсь. Но Константину я всегда завидовал — завидовал тому, какая хорошая у него жена, какие верные они между собою друзья. И хотя мне жаль, что их нет сейчас с нами, я радуюсь этому: Константин избежал тюрьмы, допросов, будущей ссылки.