А жизнь идет...
Шрифт:
— Бог в помощь!
Тобиас благодарит.
Он сплёвывает и собирается начать разговор.
— Тебе незачем из-за моей персоны прерывать работу, — говорит Август.
— Это последний воз, на сегодня довольно, — отвечает Тобиас. — Я боюсь убирать остальное: оно ещё не высохло.
Август запускает руку в сено и пробует.
— Как вы находите? — спрашивает Тобиас.
— А соли ты подбавляешь?
— Совсем немного.
Подходит Корнелия с матерью и всеми младшими детьми; они тоже кончили работу. Август опять берётся за шляпу, его старые щеки покраснели, и он с трудом произносит:
—
Корнелия отвечает;
— Совершенно верно!
Она тотчас направляется на дорогу, которая ведёт к дому, и все идут за ней. Август замечает, что лошадь раза два останавливается и отдыхает, хотя воз совсем невелик, и тотчас опускает морду к земле и начинает щипать траву. При этом она косится по сторонам.
— Что это с лошадью? — спрашивает Август. — Разве ты позволяешь ей делать что вздумается?
Тобиас: — Я стараюсь взять её лаской, только одна Корнелия умеет справляться с ней.
— Она кусается?
— И кусается, и брыкается.
Корнелию просят распрячь лошадь и стреножить её. Тобиас тем временем снимает сено с воза и охапками носит его на сеновал; под конец он, чтобы ничего не пропадало, снимает с саней каждую травинку. Потом он посыпает сено солью.
Жена и дети вошли в дом.
Август глазами следит за Корнелией; она должна быть настороже, пока едет лошадь, должна держать её под уздцы, чтобы помешать ей схватить зубами за руку. И она продолжает держать её под уздцы одной рукой, в то время как другой надевает ей на ноги путы. Потом она отпускает лошадь и быстро отскакивает в сторону. Лошадь прижимает уши к голове и поворачивает задом.
Корнелия возвращается. Она босая и слишком легко одета, но она красивая и живая, воплощение молодости.
— Как же ты опять поймаешь её? — спрашивает Август.
— Я поманю её пучком сена, — отвечает она.
Так протекает жизнь на этом маленьком клочке земли. Не так уж плохо. Люди и здесь живут и умирают, небо здесь то же, что и над дальними странами. Корнелия привыкла жить здесь и не привыкла ни к чему другому.
Но сердце Августа, испытывает к ней жалость.
Они вошли в избу. Женщина сидела уже за прялкой. Одно окно было открыто, так как вечер был тёплый.
— Я думаю о лошади, — сказал Август. — Это ведь сущее наказание!
Тобиас: — Да, она стала ещё хуже,
— Вовсе уж не так плохо, — сказала Корнелия, — Я выучилась обращаться с ней.
Август: — Я слыхал, что она и кусается, и брыкается, а лошадь не должна этого делать.
— С остальной нашей скотиной ещё хуже, — продолжает Корнелия.
— Каким образом? Она хворает? — спросил Август.
— Нет, но ей нечего есть.
Корнелия знает всё, что происходит на их дворе, и думает обо всех. Да и как могло хоть что-нибудь укрыться от её внимания? Она родилась и выросла среди всего этого.
— Корма совсем нет на лугу, — говорит она. — И причина всему — овцы.
— Да, — подтверждает отец, — всё из-за овец.
— Потому что овца съедает всю траву до самой земли, и коровы ничего не находят после них. Я готова плакать. Скоро не останется ни капли молока, ни у одной коровы.
Август слышит всё это. У Августа голова работает необычайно быстро.
— Гм! — произносит он и хочет сказать ещё что-то.
— Да, это
так, — Тобиас никак не может прекратить свою болтовню, — нет больше корма на пастбище.Август не может более сдерживаться:
— А почему же вы не посылаете овец на зеленые лужайки в горы?
Тобиас улыбается на это:
— Я никого не знаю, кто бы поступал так. Тогда бы нам пришлось пасти их там.
— Сколько у вас овец? — спрашивает Август.
Корнелия пересчитывает овец и ягнят:
— Восемь голов.
— Не хотите ли вы продать их?
— Продать их? — спросил Тобиас. — Как? Хотим ли мы продать их?
— Я куплю ваших овец, — сказал Август, — и отправлю их в горы.
Корнелия улыбается мокрым ртом, она так удивлена, что слюни почти, что текут у неё изо рта.
Её мать останавливает прялку и смотрит то на одного, то на другого.
— Мы не можем продать овец, — говорит она. — Тогда у нас не будет шерсти.
— Ты получишь шерсть свою обратно, — сказал Август. Удивление возрастает.
— Шерсть ты получишь. Но ты должна будешь кормить овец всю зиму. За корм я заплачу.
Вот так торговля овцами! В избе усиленно зашевелили мозгами. Тобиас сказал:
— Это зависит от того, сколько вы дадите.
Август чуть было не сказал: «Всё зависит от того, сколько ты захочешь взять», но спохватился и сказал:
— Назови мне свою цену, мою-то я сам знаю.
Тобиас думал долго, кинул взгляд на жену, кинул взгляд на Корнелию и, наконец, назвал цену. Пожалуй, это была несколько безбожная цена и никак не совпадала со словами писания, но крещение в Сегельфосском водопаде отошло уже в прошлое, а евангелист уехал. Как трудно было Тобиасу и содрать как следует с крёстного брата, и вместе с тем соблюсти приличие по отношению к нему!
— Двадцать шесть-семь крон, — как вы это находите? — спросил Тобиас. — Я не помню, какая цена была в прошлом году или в предыдущие годы.
Август только головой кивнул. Его могущество не знало границ, он чувствовал себя капитаном. Но всё же нельзя было не пустить пыли в глаза.
— У тебя, Корнелия, найдётся, верно, клочок бумаги, перо и чернила? — спросил он.
И пока он писал, было глупо обращаться к нему, потому что он не отвечал.
В избе возникли разные сомнения. Что придумал этот человек? Зачем он пишет? Уж не собирается ли он покупать в кредит? Ах, они были до того просты, — никогда не видали за делом президента или вообще человека, облечённого властью!
Они не поняли также обнаруженной им тактичности: ведь он составлял этот маленький контракт с Тобиасом только для того, чтобы всё это не имело вида подарка.
Август написал до конца и сказал:
— Ну, а теперь подпиши документ, Тобиас, и получи деньги!
Словно бомба разорвалась. Тобиас смог только униженно пролепетать, что он не бог весть какой писака, но что он попробует нацарапать своё имя, — «если вы удовольствуетесь этим».
Август вынул бумажник, — только теперь он вынул свой бумажник! Это было седьмое чудо света, а не бумажник: он был совершенно переполнен и раздут от крупных денежных ассигнаций! Восклицания раздались в избе, Август хорошо заметил это, а Корнелия испустила драгоценный вздох: «А-а!». В открытом окне показалось лицо, лицо Гендрика.