А жизнь одна...

Не знаю, как долго ходил я от стены к стене по комнате, вспоминая яркие рассказы деда о тяжелых боях в Восточной Пруссии, о рагулинской дивизии, о том последнем Дне Победы, что встретили престарелые рагулинцы вместе со своим комдивом. Машинально остановился возле полки с видеокассетами, даже поставил что-то, не выбирая, и включил телевизор. И невольно вздрогнул, когда на экране вдруг заполыхало Знамя Победы, а дедову комнату словно взорвал мощный шквал маршевой музыки и аплодисментов. Это праздновался юбилей Ленинского комсомола, и в зал торжественного заседания впереди строя молодых воинов знаменосцы-фронтовики вносили священную реликвию Отечества.

По армейской привычке я чуть было не взял под козырек — словно сам находился в том кремлевском зале. Пришли на память стихи, которые несколько лет назад в День Победы наш дед прочел вместо тоста:

Мы с тобой во всем единоверцы, Потому судьбой с тобою слит. Не пойму, мое ли бьется сердце, Иль твое — огромное — стучит.

Николай Иванович имел право говорить так от собственного имени. Понятие Родины, Отечества для него всегда наполнялось особым содержанием, будто и дух, и кровь, и сила отчей земли пронизывали каждую клеточку его организма, и он нес в себе эту удивительную неотделимость, кровную слиянность с прекрасной, героической частью планеты, где живет такой великий и мужественный народ. А он, его друзья-однополчане, ветераны Великой Отечественной достойно олицетворяли свою Родину и свой народ.

Знамя Победы было для них как бы бессмертным символом их молодости, их судьбы.

Последней заботой Николая Ивановича осталось незавершенное дело Сибиряка — Андрея Ильича Касаткина. Последний разговор со мною — о нем, об ответе райвоенкома из Сибири.

— Понимаешь, ведь живут где-то там его жена и дочь, внуки, наверное, появились, и почти полвека уже с болью в сердце думают, гадают, а то и плачут от этой глухой неизвестности — «без вести пропал»… Семьям погибших на войне — забота и уважение, льготы разные, а им — ничего, ведь никто не знает, что стало с их отцом и дедом. А он погиб в бою, погиб геройски!..

В прищуренных печально глазах деда стояли слезы. Я даже отвернулся, чтоб не видеть их. И пожалел, что недостаточно энергично помогал деду в его святом поиске. А ведь куда только он не писал!..

…Я опять сел за письменный стол, придвинув к себе крупноформатный альбом с красной тисненой обложкой — в нем теперь оставалось много фотографий рагулинцев — и групповых, и отдельно снятых ветеранов дивизии, целый десяток снимков был сделан на полуострове Лосином, на пляжах, в лесу, на даче Тимофея Дмитриевича Плушина. Из задумчивости меня вывел звонок в передней, я пошел открывать. Впрочем, меня уже опередил отец — впустил незнакомых людей, пришедших, видимо, выразить свое соболезнование.

Он и она — оба молодые, светловолосые, скромно, но со вкусом одетые; в его руках небольшой черный чемоданчик. По-русски говорят с акцентом, но вполне правильно — выдает только интонация и «проглатывание» окончаний в трудных словах.

— Здравствуйте, — сказал я, подходя к ним.

— Мой сын Николай, внук Николая Ивановича, — представил меня отец.

Молодая женщина, очень похожая на известную немецкую актрису, протянула мне изящную руку, скорбно сказала:

— Эльза Майер… примите, пожалуйста, наш искренний соболезнований… и от мой муж — Вальтер Майер, его отец был оч-чень хорошо знакомый с Николай Крылаткин…

— Его отец — Отто Майер?! — невольно сорвалось у меня восклицание.

— Д-да, Отто Майер — отец Вальтера, вы совершенно правы! — обрадовалась Эльза, и глаза ее засияли почти счастливо, хотя голос все еще оставался сдержанно-печальным.

Ну, конечно же, это они — Вальтер и Эльза Майеры, с которыми дед обменивался теплыми письмами раз, а то и два в году. Посылая им телеграмму о кончине деда, я конечно, не надеялся на приезд сына и невестки Отто Майера, хотя знал, что Николай Иванович не просто переписывался с ними, но помнил Вальтера еще абитуриентом, встречался с ним лет десять назад, когда ездил в Берлин на похороны своего старого друга.

Вышла в прихожую моя мать, она сразу узнала немецких гостей, потому что лучше нас с отцом запомнила фотографии, которые не единожды показывал дед всей семье.

Мама увела Вальтера и Эльзу в «синий зал», откуда тотчас послышался скрип раздвижной стенки — значит, за нею, этой перегородкой, отводилось немецким друзьям временное пристанище.

— Вот видишь, — проговорил отец даже как-то назидательно, — а мы с тобой раздумывали, посылать ли им телеграмму…

— Хорошо, что послали, папа!

Я удалился в дедову комнату.

Внезапный приезд Майеров заставил меня перевернуть в военном альбоме деда десяток страниц и остановиться на знакомой с детства, давно пожелтевшей фотографии мая сорок пятого года: широкое шоссе уходит в сосновый лес, в бесконечность, и так же бесконечна темная лента измученных людей в полосатой тюремной одежде. А на переднем плане — плачущий от счастья широкоскулый, с изрезанным глубокими морщинами лицом узник обнимает советского солдата-освободителя. Чуть поодаль от них — еще группа наших солдат и офицеров, в том числе и мой дед, старший лейтенант Крылаткин…

Это было знаменательное событие — освобождение на окраине немецкого города Шверина нескольких тысяч узников фашистского концлагеря Заксенхаузен, которых гитлеровцы гнали в порт Любек, чтобы там посадить на баржи и утопить в Балтийском море. Колонна краснозвездных танков с автоматчиками на броне появилась перед этими обреченными внезапно, люди даже не поняли, что произошло. Но конвой понял — одни тут же подняли руки, другие устремились в лес.

Человек, обнимавший нашего солдата, и был Отто Майер, брошенный фашистами за решетку еще до начала второй мировой войны.

Пока Эльза и Вальтер Майеры полощутся в ванной, приводят себя в порядок после дороги, я вспоминаю про те замечательные майские дни сорок пятого года, когда Николай Иванович оказался в Мекленбурге — и на всю жизнь оставил там часть своей впечатлительной души.

— На том месте, близ Шверина, где мы освободили тысячи узников Заксенхаузена — русских, англичан, американцев, французов, бельгийцев, поляков, немцев, — тридцать лет спустя был открыт памятник: скорбящая мать, с головой, закутанной в платок, невидящими глазами смотрит на печальную дорогу смерти… — помню, так начал однажды дед рассказывать свою «мекленбургскую историю».

По этой печальной дороге гнали обреченных лагерников почти от Берлина, отстававших и слабых пристреливали, не раздумывая. Весь двухсотпятидесятикилометровый путь усеян был трупами в полосатых куртках и штанах. Впрочем, оставшихся в живых в конце пути также ожидала мучительная смерть. Люди это хорошо понимали, и когда из-за поворота дороги внезапно вынырнули советские танки, наполняя торжествующим гулом всю окрестность, весь лес, — это было для них настоящим чудом…

Отто Майер знал уже немало русских слов — научился от советских военнопленных, а Николай Иванович не спал на уроках немецкого в школе. Вот и вышло, что именно они стали главными переводчиками в этой необычной встрече.