А. Г. Орлов-Чесменский

— Ваше императорское величество! Но семь лет войны, и какой войны!

— Позорной, Чернышев, просто позорной.

— Но наши победы… И притом военными действиями охвачена, по существу, вся Европа.

— Вы сами подтвердили мою правоту в отношении позорной войны. Вы все вместе с остальными государствами застряли в ней, как в гнилом болоте, потому что вам никогда не одолеть такого гения военного искусства, как император Фридрих Второй. Вам еще предстоит долго учиться у него, прежде чем вы приобретете надежды сражаться с ним на равных. Военная история еще не знала такого полководца. Вот почему отныне здесь будет висеть его портрет. Я счастлив, что могу с ним счесться, хотя бы в отдаленной степени, родством. Это вселяет в мое сердце надежду.

— И все же, государь, нынешнее почти безнадежное положение войск Фридриха…

— Я прощаю ваши попытки возражений только из-за первого раза. В дальнейшем вам придется за каждую из них горько платить. Итак, мы отказываемся ото всех наших завоеваний в Пруссии и выходим из военного союза.

— Это вы, ваше императорское величество, спасаете Фридриха, а не он выигрывает ситуацию.

— Если бы я в действительности мог оказать услугу этому величайшему стратегу, я бы ни секунды не колебался. Это помогло бы мне и России войти в историю. Но не подумайте, что вы останетесь без дела. Отныне Россия обратит свои войска и оружие против действительного своего врага — против Дании. Наша задача приобрести Шлезвиг, чтобы затем присоединить его к Голштинии. Я сам разработаю план военных действий, и мы вскоре приступим к его осуществлению. А пока вы свободны. Прощайте.

ПЕТЕРБУРГ Зимний дворец, «Печальная зала» Петр III, Екатерина II

— О, вы по-прежнему несете скорбный караул у гроба тетки, мадам. Если бы вы знали, какое омерзение вызывает у меня ваша двуличность и лицемерие! Для полноты спектакля у вас даже заплаканы глаза. Это уже слишком!

— Что вы называете лицемерием, сир? Естественное сожаление о смерти человека, с которым вы так долго жили рядом? Которому вы, наконец, обязаны престолом?

— Вот именно! Нехотя вы сказали правду: жили рядом. Не более того. Вопреки собственному желанию, симпатиям, потребностям.

— Но разве родственные узы сами по себе ничего не значат? И разве перед их лицом не отступают все личные капризы?

— Положим, но вы-то здесь при чем, мадам? Какие узы связывали вас с покойной императрицей? Вам не представляется кощунством одно то, что вы осмеливаетесь своим постоянным присутствием осквернять ее гроб? Она же вас терпеть не могла, и вы это превосходно знали. Помнится, вначале в вас еще были живы остатки человеческих чувств и вы даже обращались к императрице с просьбой отпустить вас в родительский дом. Впрочем, это я знаю только с ваших слов. Иных подтверждений у меня не было, а значит, скорее всего, это еще одна разыгранная вами сцена.

— Если я в чем-то и могу винить себя, то лишь в том, что не нашла в себе сил и мужества объясниться с государыней и устранить все постепенно накапливавшиеся недоразумения. Потому что я никогда не испытывала к покойной государыне ничего, кроме глубочайшего почтения.

— Даже почтения! Это вы-то с вашим самомнением, тщеславием и чувством абсолютного превосходства над всем и каждым! То, что вам сегодня угодно называть почтением, в действительности было желанием любой ценой удержаться у престола. Должен сказать, вполне естественным желанием полунищей принцессы относительно возможностей и богатства самой большой в Европе империи.

— Стараясь унизить меня, вы унижаете прежде всего самого себя — как-никак мы с вами кузены, и степень нашего родства слишком близка, чтобы мы совершенно отличались друг от друга.

— А, теперь вы пожелали вспомнить даже о нашем родстве! Но ведь, как известно, исключения подтверждают правила.

— Вы забыли, сир, что, когда мы впервые познакомились с вами, наши родители были в восторге от нашего семейного сходства.

— Да, да, эта трогательная встреча, если память мне не изменяет, в 1739 году. Одиннадцатилетний мальчишка и десятилетняя девочка — в этом возрасте все дети похожи друг на друга.

— Тогда вы совершенно очаровали мою мать своей обходительностью, светским обращением и разговором на темы литературы.

— Вашу мать, но, надеюсь, не вас.

— Если бы было иначе, я не согласилась бы на ваше сватовство впоследствии.

— Что? Мое сватовство? Да вы с ума сошли! Вы прекрасно знали, что мне навязали вас, а я имел глупость согласиться.

— Из страха потерять российский престол. Тогда вы старались ничем не раздражать покойную императрицу.

— Чушь! Мои права на престол — преимущественные права! — определились еще при моем рождении. Никому не пришло в голову предлагать нашу дорогую покойницу в качестве претендентки на русский престол после кончины Петра II, зато за меня выступали представители немецкого императора Карла II, Голштинии, Бланкенбурга и Швеции.

— Но под опекой цесаревны Елизаветы Петровны.

— Что из этого? Только до моего совершеннолетия. Тетка должна была назначить меня наследником хотя бы ради добрых отношений с половиной Европы, в глазах которой я представлялся единственным законным монархом.

— Помнится, датский посланник соглашался на любой вариант, кроме этого.

— И за это Дании еще придется поплатиться.

— Да, ваши взгляды на внешнюю политику ни в чем не совпадали со взглядами ее императорского величества.

— Ерунда! Вначале все было совсем иначе. Еще до вашего появления здесь у тетки были хорошие отношения с Фридрихом Великим. Осенью 1743 года они обменялись орденами, и на великолепном обеде в честь этого торжества Фридрих просил русского посланника дать советы тетке. Его советы были по поводу содержания Брауншвейгской фамилии, и тетка полностью их приняла.

— Фридрих давал советы императрице Елизавете Петровне?

— А, наконец-то нашлись подробности, которых не знает госпожа Всезнайка! Ушам своим не верю!

— Мне представляется маловероятным, чтобы покойная императрица могла хоть в чем-то следовать прусским инструкциям.

— Вот как! А между тем король, именно король, а не местные мудрецы, предложил убрать Брауншвейгскую фамилию из Лифляндии, причем убрать тайно и в возможно более отдаленные и малонаселенные земли, где бы легко мог затеряться слух о всем семействе. Он объяснил тетке, что чем дальше она спрячет правительницу с семейством, тем меньше останется возможности их появления на политической сцене, и ни одно государство не станет вмешиваться в их судьбу. Как вы знаете, фамилия была тотчас переведена из Риги.

— Фридрих и не мог дать иного совета: он воевал с Веной и боялся ее влияния. Я бы сказала, расчет слишком примитивный и откровенный для государя.

— Мадам, вы самонадеянная дура и беретесь судить о материях, совершенно вашему уму не доступных.

— Ваши оскорбления настолько не пристали коронованной особе, что я просто не могу их замечать. Что же касается решения императрицы Елизаветы Петровны, она просто не могла действовать по указке прусского короля: ее связывали, помимо всего прочего, политические обязательства.