А. Разумовский: Ночной император

Сумароков не замечал, что говорит с Алексеем Григорьевичем уже как с потусторонним. Никогда раньше, при своей древнедворянской воспитанности, не допускал «тыканья», а тут само собой выходило:

— Ты живая память о прошлом царствовании — как нам без тебя?

— Да уж как, Алексашенька, придется, — и на костыле не в силах стоять, опустился опять на кровать. — Что бы тебе такое подарить на память?.. А, табакерку! Дар моей государыни — и о ней, и обо мне память.

Он дернул один из многих шнуров, свисавших к кровати, розовый, как заметил Сумароков. Сейчас же предстал не слуга — личный секретарь, довольно молодой человек, даже с какого-то бока вроде и родственник графу.

— Мой милый, найди табакерку… Да, да, с портретом Елизаветы.

Она любила, чтоб на подарках были ее портреты. Женщина, чего ж стесняться своей красоты. Эту табакерку из ляпис-лазури [14] , осыпанную бриллиантами, среди которых был и очень крупный, делали уже в последние годы, но на портрете Елизавета была, как всегда, молода. Алексей поцеловал портрет, прежде чем передать табакерку Сумарокову.

Недолгая беседа, а утомила. Закашлялся, замахал руками, чтоб друг уходил. Не хотелось ему оставаться в памяти умирающим…

14

Ляпис-лазурь (лазурит) — минерал темно-синего цвета, идущий на разного рода поделки, украшения.

Вместе с доктором и священник пришел. С целым церковным притчем.

Соборование…

Колокольцы еще звенели на дороге в Москву, а следом, на фельдъегерских, уже неслась скорбная весть:

— Скончался!

Однако не сразу эта весть у Сумарокова облеглась в стихи. Не писалось. Ломались перья. В клочья летела бумага.

Как писать?! О чем писать?!

Должно было пройти некоторое время, чтобы улеглась душевная рана.

И лишь тогда явились из-под очередного пера эти строки:

Три месяца прошло, как я с тобой расстался, Три месяца мне ты, в очах моих, мечтался, В болезни, в слабости…

Он превозмог начальную скорбь и выразил то, что составляло сущность их давних отношений:

О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век, Как должен проживать честнейший человек…

Элегию он передал Кириллу Григорьевичу, который от всех последних тревог укрылся в своем подмосковном Петровском, которое давно уже звали Разумовским.

Известно, беда не приходит одна. Надо же было так случиться, что через несколько дней по смерти брата умерла и Екатерина Ивановна, жена Кирилла, которую сосватала когда-то Елизавета. Жили неважно, хотя нажили шесть сыновей и пять дочек, — слишком много увлечений было у гетмана, — но смерть все примиряет. Кирилл похоронил брата и жену в общем склепе, в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. Он, верноподданный перед братом и не совсем верный перед женой, воздвиг им общий великолепный памятник, в виде триумфальных ворот, с общей же и эпитафией: «Здесь погребены тела в Бозе усопших: рабы Божией графини Катерины Ивановны Разумовской, урожденной Нарышкиной… и раба Божия Римскага и Российскага графа Алексея Григорьевича Разумовского, российских войск генерала-фельдмаршала, обер-егермейстера, лейб-кампании капитан-поручика, первага камергера, лейб-гвардии коннаго полку подполковника, орденов Российских святого Апостола Андрея, святого Александра Невскаго, Польскаго Белаго Орла и святые Анны кавалера, родившегося 1709 года Марта 17-го дня, скончавшегося в Санкт-Петербурге 1771 года Июля 6 дня, жившаго 62 года, 4 месяца и 19 дней».

Кирилл особо помнил эти девятнадцать несчастных, последних дней. Умирал не только старший брат — умирал сам род Разумовских.

Видел Кирилл, как разбредалось по свету могучее казацкое племя. Что уж говорить о других, если племянницы Дараган, Августа и Елизавета, затерялись где-то по Европам и стали причиной слухов, домыслов и анекдотов.

Селяви! Такова жизнь.

Послеславие Последняя весть о детках

Прошло пятнадцать лет.

В Бозе почивший граф Алексей Григорьевич Разумовский давно пребывал в обществе ангелов небесных, — не так велики были житейские грехи, чтобы ангелы не отыскали его, — граф в отдельные минуты небесные все еще сокрушался о неразгаданных тайнах своего бытия земного, когда одна из них открылась самым неожиданным образом.

Императрице Екатерине Алексеевне! Да, именно ей.

Она собиралась на бал, когда к ней на прием настойчиво напросилась какая-то незнакомая женщина. Из простолюдинов. С некоторой досадой — ведь в парадной зале музыканты уже настраивали свои скрипки и флейты — Екатерина решила все же ее принять. Чутье женское вело, не иначе.

Высокая, чернявая и одетая во все черное женщина, с истощенным в молитвах лицом, низко поклонилась и припала к руке со словами:

— При всей вашей великой занятости выслушайте меня, государыня. Жить мне осталось недолго. А речь пойдет о княжне Таракановой…

Княжна Тараканова, столько лет будоражившая ум Екатерины, была давно выкрадена Алексеем Орловым из италийских земель… и давно покончила жизнь в Петербургской крепости… но кто его знает!..

Уже обряженная для бала в тяжелую парадную робу, Екатерина указала непрошеной вестнице на кресло. Сама села напротив.

— Государыня, я приехала из Польши, — начала рассказ черная вестница. — Я посчитала своим долгом пролить свет истины на судьбу своей сестрицы Елизаветы…

Государыня склонила голову в знак согласия.

Истина оказалась более чем удивительная. Хотя начало ее было Екатерине известно — сквозь Тайную канцелярию прошла княжна Тараканова… Но продолжение? Но подтверждение даже известного?

Все так, как докладывал когда-то граф Алексей Орлов-Чесменский. Девиц Дараган, которых неведомой судьбой занесло в охваченную войной Европу, начали настойчиво преследовать поляки. Их злостные замыслы открылись много позднее, но и тогда воспитательница мадемуазель Маргарита — немолодая уже мадемуазель — заподозрила неладное. Тем более о грозящей опасности предупредил ее один владимирский негоциант-купец. Он советовал бежать куда-нибудь, лучше всего на родину, а на первое время сокрыться у русского резидента, который оказался в Киле. Мадемуазель Маргарита любила всяческие приключения — не с ее ли легкомысленной руки и оказались девицы Дараган в опасном положении? — но при всей своей легкомысленности решилась-таки вести своих воспитанниц к резиденту. Однако по дороге их окружили люди в черных масках и без всяких объяснений грубо затолкали в карету. Еще и шерстяные мешки на головы накинули, руки-ноги связали. Так и повезли куда-то. Долго везли, переговариваясь по-польски. Вынырнувшая из мрака лет, а именно из Польши, женщина, назвавшаяся Августой, понимала по-польски, — в тех беспорядочных путешествиях им много приходилось встречаться с поляками. Виду она не подавала, но чутко прислушивалась. К ужасу своему, поняла главное: сестра, шустрая тринадцатилетняя Лизонька, как нельзя лучше подходит на роль дочери Елизаветы Петровны. И годы, и облик ее отца, Алексея Разумовского, — все сходилось. С ней и обращались лучше. Хотя стерегли строже; с двух сторон сидели люди в масках, даже и в глуби кареты не показывавшие своих лиц. Переговорить с воспитательницей да с хохотуньей-сестрицей — ей, видите ли, нравилось приключение! — не было никакой возможности. Она, Августа, решилась терпеть и дожидаться удобного случая, чтобы сбежать; старшая все-таки была двадцати годов. Каким-то чудом ей удалось ослабить путы на ногах, а потом и спустить их вниз незаметно, — как женщины без всяких рук, одним лишь движением тела, опускают юбку. На одном из привалов, сославшись на неотложную нужду, она попросила отвести ее в кусты и на несколько минут развязать руки, — путы на ногах она слегка опять намотала. Ой, не могу ж!.. Не заниматься же шановным панам таким грязным делом!.. Паны были изрядно пьяны, да и собственные маски им осточертели, в темноте скинули их, булькая кувшином, пока пленница освобождала, дескать, свою утробу, ха-ха!.. А та, оказавшись за кустами, путы с ног сбросила и в чащу напролом, в непроглядную ветреную ночь! Бежала до той поры, пока не упала в изнеможении… Здесь ее подобрали другие, добрые поляки, бедные шляхтичи. В их полуголодном именьице она и прожила все эти годы батрачкой. Лишь месяц, назад ей посчастливилось попасть в Варшаву, уж подпавшую под русскую корону, и там она узнала историю самозванки «княжны Таракановой». Все сходилось — и облик «княжны», и даже ее похищение. Уже не оставалось сомнения: в Петербургской крепости, в России, куда ее заманил, привез Алексей Орлов, умерла взбалмошная, хитрыми поляками одураченная сестрица…

— Ведь нас, добрая государыня, и до пленения называли: «княжны Таракановы». Так даже на гостевых досках в гостиницах писали…

Выслушав ее рассказ, императрица взволнованно спросила:

— Что же мне с тобой, несчастная, делать?

Женщина, назвавшаяся Августой, попросила:

— По вашей милости великой, государыня, отправьте меня в монастырь. Клянусь крестом Господним, — вытащила она из отворота платья простой медный крест и поцеловала его, — клятвенно обещаю, преславная государыня, что никто не узнает о тайне моего происхождения!

Государыня Екатерина той же ночью, с письмом к митрополиту Платону, отправила ее в Москву.

Варшава в 1785 году стала уже частью ее великой Империи, и не было нужды считать эту женщину иностранкой.

А сколько жить ей в монастыре — о том Господь Бог позаботится…

Прошло еще двадцать пять лет.

Давно уже не было императрицы Екатерины Алексеевны. А память о графе Алексее Григорьевиче Разумовском стерлась.

Епископ Дмитровский Августин, по совету свыше, самолично совершал отпевание инокини-затворницы Досифеи. Несмотря на низкий монастырский чин, отпевание было величественное. Присутствовало немалое число чиновных и знатных людей. Особенно екатерининского славного времени; но были и седовласые осколки времени елизаветинского, — уму непостижимо, как они сохранились! Убеленные сединами вельможные старцы клонили головы пред никому не ведомой затворницей. Присутствовал даже московский главнокомандующий граф Гудович. Погребли инокиню в Ново-Спасском монастыре. Разве так простых инокинь хоронят?