А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Она, кажется, тоже усомнилась в своем предположении.
— Не могу я гневаться на тебя, друг нелицемерный. Кто может заменить тебя?..
Он помыслил о том, но вслух не сказал. Но Елизавета поняла.
— Оставлю я лучше тебя, а то ты опять что-нибудь умозришь! Зря я, что ли, уже имечко дала: Павел Петрович! Да будет сие!
Она вышла своей быстрой, крепкой походкой. Словно и не была еще недавно при смерти…
«Никто тебя так не пожалеет, Елизаветушка, как я, — вслед ей вздохнул Алексей. — Надо же! Загодя имечко еще неродившемуся наследнику сотворила!»
На половину первого камергера Алексея Разумовского — Иван Шувалов занимал во дворце все-таки скромный,
Но на этот раз канцлер плакаться не стал. Иное изрек:
— Не рано ли переполох развели во дворце? Как подъехал, гляжу: кровать громадную родильную волокут, повивальную бабку, немку фон Дершарт, под руки ведут, великий князь с радости ли, с горя ль собак по двору гоняет. А мне к тому же секретная депеша из Стокгольма… — до шепота понизил он голос. — Догадываешься, Алексей Григорьевич?.. От Сережки Салтыкова, почетной ссылкой награжденного… виновника всего этого переполоха! Спрашивает обиняком, опасаясь все-таки распечатки депеши: нет ли чего новенького, до меня касаемого? Вот, — достал из плотного конверта такой же плотный лист. — Посмотри… да и высеки огня. Безобидная депеша, а ведь при случае Александр Иванович в строку поставит.
— Чего высекать? — глянул Алексей на депешу. — Камин горит. Но не жалко ль?
— Жалеть дураков не приходится. — Бестужев сам бросил депешу вместе с конвертом в камин. — Нас-то, Алексей Григорьевич, кто пожалеет?
— Ну-у, Алексей Петрович! Нас еще рановато жалеть.
— Ой ли? Я так и ложусь, и просыпаюсь с этой мыслью. А все из-за Франции проклятой! Из-за Людовика! Перессорят они меня со всей Европой.
— Но него нам, друг мой, умствовать. Ведь наследника ждем… с наших-то легких рук! Давай за его здравие. Уж государыня мне тайно имечко огласила. Павел Петрович! Загодя. Каково?
— Поистине, пути Господни неисповедимы… Да будет ли день-то хоть настоящий?
Все светало, светало, а дня не было. Бестужев от уютного стола стал подниматься:
— Ну, я пойду, Алексей Григорьевич.
— Что делать, не буду больше удерживать… Хотя? Слышишь, Алексей Петрович? Переполох какой?.. Орды татарские, что ли, во дворец ворвались?
Как ни велик старинный Зимний дворец, — из Летнего уже на зиму обосновались, — как ни толсты его стены, а прошибает топот.
— Нельзя тебе уезжать, Алексей Петрович. Если наследник родился, пушки должны бить. Кто, кроме тебя, отдаст такое распоряжение?
Они еще не успели насладиться татарским топотом, как с разных дверей набежали два камер-лакея, без всякого доклада и церемонии крича:
— Говорят, канцлер?..
— Где-то тутока?..
— Государыня!..
— Требует!..
Ни граф Разумовский, ни канцлер Бестужев не обратили внимания на лакейскую бестактность. Раз требует государыня — чего ж…
Бестужев быстрым шагом по внутренним переходам пошел в приемную Елизаветы.
Алексей уже не сомневался: сейчас последует Указ — бить сто один выстрел!
Но ему в той женской сутолоке делать было вроде нечего. Не раздеваясь, он прилег на диван, возле дотлевавшего камина. Пожалуй, и вздремнул, чего уж там.
Проснулся от того, что камер-лакей тряс за плечо:
— Ваше сиятельство… записка!..
После дремы он долго не мог взять в толк, чего его будят. Но камер-лакей доверительно требовал:
— Великая княгиня… просят!..
Это уже было понятнее. И всего-то несколько слов:
«Алексей Григорьевич, ради Бога, навестите меня! Екатерина».
Час
от часу не легче! Что там — женщин нет? Не с руки ему было идти в спальню великой княгини в такой момент. Но она опускалась до просьб только при крайней необходимости…— Подай воды.
Он ополоснул заспанное лицо, напялил снятый было вороной парик и пошел в покои великой княгини.
Ожидал и там встретить татарские орды… но было тихо и пустынно. Топот сместился в парадные залы государыни, которые были дальше.
Горел за ширмой убогий шандал о трех свечах. Какой-то незнакомый священник — не Дубянский, а пришлый — заученно читал молитву:
— Господи Боже наш, Тебе молимся и Тебе просим, да знаменуется свет Лица Твоего на рабе Твоем Павле и да знаменуется Крест Единородного Сына Твоего в сердце и в помышлениях его во еже бегати суеты мира, и от всякого навета вражия…
При появлении Алексея священник встал и, поклонившись, деликатно удалился. Видно, был у них такой уговор с роженицей.
Алексей не сразу узнал Екатерину. Ее умное, прекрасное даже в последний месяц лицо было искажено мукой и какой-то тайной злобой. Где радость от счастья этого исходного дня?
Не ведая, что сказать, Алексей похвалил:
— Хорошее вы имя дали… Значит, Павел?
Екатерина открыла оплывшие глаза:
— Я не давала ему имени…
— Кто же? Великий князь?
— Великий шалопут сюда и не заглядывал.
— Значит, государыня? — Он делал вид, что не знает.
— Она дала имечко еще до рождения. Зачем меня-то спрашивать?
— Но каков?.. Каков же новоявленный Павел Петрович?
— Я не видела его…
— Вы шутите, ваше высочество!
— Какие шутки, граф. С рук повивальной бабки младенца приняли на простыню, передали государыне… и она унесла его за ширмы. Я только слышала, как его мыли и пеленали. А потом государыня сказала: «Он будет жить в моих покоях. Не мешайте, я сама его донесу». И ушла…
— Но после-то?.. Ведь было это еще до обеда, а сейчас уже вечер. Что, так и не показали матери?
— Нет, Алексей Григорьевич. За весь день ко мне никто не заглянул, кроме священника. Я вся… в какой-то грязи, простите… Как видите, еще на родильной кровати. Меня даже в спальню не перенесли. Стыд-то какой! Я знаю, что сейчас безобразна… Не смотрите на меня, милый Алексей Григорьевич!
Она отвернулась к стене и тихо заплакала. Что творилось в этой самолюбивой, гордой душе? Алексей сидел на стуле, испачканном руками повивальной бабки, и сам готов был ревмя реветь. В этом большом, раззолоченном дворце мира и согласия, конечно, не было, но все же?.. «России пожеланный» наследник родился, в парадных залах по этому же случаю шел пир горой — долетало и сюда, за ширмы, где на жесткой родильной кровати, среди разбросанных простынок и грязных тряпок, некрасиво, несчастно под одеялом вздымалась, как на дыбе, уже опавшим животом всеми покинутая роженица… и никому на свете до нее не было дела. Разве что пушкарям в крепости: в положенный час исполнили приказ канцлера. Бухнули пушки. Кондовые стены дворца дрогнули, заскрипели. В парадном зале, наверное, кричали: «Виват!»
Другой залп…
Третий…
Били размеренно и неторопливо. Не во Фридриха же стреляли — в несчастную роженицу… «В нее!» — возникла горькая мысль.
Пятнадцатый…
Двадцатый…
Сто один залп по такому случаю был отмерен. Под гром пушек первый камергер — пока еще первый! — и решил самолично:
— Ваше высочество! Я поищу кого-нибудь из женщин, чтоб они поухаживали за вами. Позднее и сам в парадную залу пройду… искать ведь меня будут! Чего доброго, за неуважение сочтут.