Абель в глухом лесу

— Понятно, отчего розы завсегда с шипами.

— Отчего же?

— Чтобы дьявола колоть.

Настоятелю шутка моя понравилась, он даже полстакана вина налил мне в награду. Я выпил, прямо сказать, благоговейно, а потом говорю:

— Ну, коль вы так добры ко мне, святой отец, покажу и я вам кое-что.

— Что ж бы такое?

— Книгу, да такую, что вы пальчики оближете.

— Уж так понравится?

— Скорее всего.

Сграбастал я в охапку все книжки, какие у меня были, и повернулся к отцу настоятелю.

— Да у тебя тут целая библиотека! — удивился он.

— Библию-то я недаром читал, — говорю.

— Это в каком же смысле?

— В том смысле, что не хлебом единым жив человек, но и Словом.

— Ну-ну, поглядим, какие тут слова у тебя.

Покуда мы с ним так мыслями перебрасывались, я книжки про себя вроде как в очередь выстроил. Самые лучшие решил напоследок оставить, я и с пищей телесной поступаю так же — что повкуснее, то на закуску. Вытащил из кучи «Юных храбрецов», подал.

— Твой вкус одобряю, — сказал мне отец настоятель.

— За что?

— Как за что? «Юные храбрецы» — превосходная и поучительная книга.

— У меня и не про таких храбрецов книжки найдутся, — сказал я и протянул ему «Белокурую женщину».

Монахи мои тут насупились, что настоятель, что Фуртунат, брезгливо так повертели «Белокурую женщину» в пальцах.

— Не пикантна ли? — спросил Фуртунат.

— А что это? — в свой черед спросил я.

— Ну, не скользкая ли?

— Да где ж ей и скользить тут, тесно ведь, не разлетишься.

— Показывай все, — приказал отец настоятель.

Я подал ему выпуски «Билла Буффало».

— Где ж ты раздобыл эту дрянь?

Мне стало так горько, словно мое родное дитя обидели.

— Да почему дрянь-то? — спросил я.

— От таких книжонок душа твоя сделается больна…

— А мы ее в кровать уложим, если сделается больна, — не уступал я. — Вон у меня кровать походная.

— Как же ты достал их?

— Купил.

— Где?

— Купил-то где? Здесь, на Харгите.

— И какой же бездельник тебе их продал?

— Не бездельник он, а порядочный человек.

Настоятель покрутил головой, приказал показать остальные. Бедный Ник Картер дрожал у меня в руках, как осиновый лист.

— Подавай сюда, и эти посмотрим! — сказал настоятель.

— Эти можете глядеть спокойно, — отозвался я и вручил ему «Ника Картера».

И замер, ждал, что будет.

А было вот что: настоятель не стал и глядеть на дорогие моему сердцу тетрадки, а просто встал, открыл дверцу железной печки и, слова не сказавши, бросил все мои сокровища в огонь.

Я был ошарашен, я окаменел.

Ноги стали как ватные.

Сердце сжалось в комок.

А потом вдруг я заревел.

Мне показалось, что я остался один на всем белом свете. Немыслимая, невыразимая тоска нахлынула отовсюду, с окрестных гор, проникая сквозь щели в стенах, и затопила мою сиротскую душу. Все в мире потеряло для меня смысл, словно обрушился дом и самое небо; куда только делась обычная моя веселость и радость жизни, в единый миг они испустили дух, остался лишь страх перед бренностью всего сущего.

Я будто видел, как одна за другой проходили минуты, они напоминали маленькие черные кресты, и надпись на каждом кресте гласила, что в печке горят-догорают веселые буковки. Милые мои буковки, быстроногие мои кони, я вскакивал на них каждый вечер, а то и по ночам, и они уносили меня в мир чудеснейших приключений!..

Так я стоял, словно стройное молодое деревце, чью пышную и весело играющую на солнышке листву нежданно ободрала недобрая чья-то рука.

Я стоял, глубоко несчастный, и глаза мои стали как два неиссякаемых родничка.

Долго все молчали, никто не сказал мне ни слова. Наконец настоятель спросил:

— Да отчего же ты плачешь?

Мучительная боль все еще комом стояла у меня в горле, не давая пробиться словам. Я с отчаянием смотрел на печурку, где догорали мои ненаглядные книжки. Маркуш видел, как неотрывно смотрю я в огненную могилу, и, чтобы как-то меня утешить — но и суровых начальственных особ не обидеть, — сказал:

— А горят-то они не хуже, как если б были священные книги.

Настоятель не удостоил простака и взглядом, но тоже пожелал утешить меня.

— Так что же ты плачешь, Абель? — спросил он еще раз.

— Вам это очень даже известно, — выговорил я с трудом.

Тогда он погладил меня по щеке, прижал к груди мою голову. И по этой ласке, по тому, как билось сердце его, понял я, что он меня очень жалеет.

— Набирайся ума-разума, сын мой! — сказал он.

— Куда мне, лучше б уж и вовсе его не было, — всхлипнул я.

— Успокойся. Ты ничего не потерял.

Я так и подскочил.

— Это кто же сказал?

— Это сказал я, настоятель монастыря в Чикшомьо.

Голос его прозвучал вдруг твердо, по-военному, так что я возражать более не посмел, а только опустил голову и поискал глазами, где сесть. Но, усевшись, заговорил опять:

— Может, и так, но ведь скоро наступят долгие осенние вечера, а там и вовсе уж бесконечные зимние вечера… что я буду читать?

И тут вдруг оба монаха враз помягчали, особенно отец настоятель.

— Так это и есть твоя главная печаль, а, ночная сова? — спросил он с облегчением.

— Моя главная печаль не это, — сказал я, — но отсюда начало берет.

— А главная в чем же?

— В том, что не я настоятель в Чикшомьо.

— Будь усерден, может, еще и станешь, — ответил мне он. — Бери пример с Маркуша.

— Что ж не взять, коль он рядом стоит, — отшутился я.

Все опять помолчали, потом я сказал:

— Ладно уж… только я за добро и себе добра буду ждать!

Настоятель тотчас понял и посулил прислать столько книг, что я за всю зиму не одолею. И еще посулил, что привезет их не кто-нибудь, а Маркуш. Потом наказал нам всем жить всегда в мире, не то опять мировую войну накличем.

Только он мировую войну помянул, я сразу вспомнил про черные бомбы и про те два ружья, которые говорить со мной никак не хотят.

— Знаете ли, кого бы мне еще нужно? — обратился я к отцу настоятелю.

— Кого?

— Человека, в солдатской науке сведущего.

— Это еще зачем?

— А затем, что есть у меня ружье, да я не умею разговорить его.

Тут настоятель объявил, что он и есть такой человек, потому как всю войну полковым священником прослужил и обращаться с оружием умеет весьма прилично, если это, конечно, «манлихер». И тотчас захотел посмотреть ружье. Я, само собой, только того и желал, очертя голову к дуплистому буку кинулся. Но принес одно ружье только. Настоятель повертел его в руках — то самое, говорит. Патроны спросил, и я подал ему непочатую гроздь. Тут мы все вышли из дома и окружили знатного мастера — ишь ведь какой, оказывается, не только с монахами управляться умеет, но и с оружием тоже!