Абхазские рассказы

Ночью его разбудил гром. Он проснулся сразу, будто в нем кто-то сидел настороже и ждал грома. Деревянные стены вздрогнули под напором ветра. Комната осветилась внезапной вспышкой; ему показалось, что доски треснули, так оглушительно загрохотало. И хлынул ливень.

Дождь не ослабевал, лил и лил. Мальчик не засыпал... Завеса ливня, окружив пристройку для Лаша, еще больше подчеркивала полную, ничем не нарушаемую тишину; мальчик острее чувствовал отсутствие коня. Защищенный только тонкими досками, он физически ощущал хрупкость их маленького дома с непрочной крышей, отделявшего их от огромного, рушившегося неба. Настеленная pyками отца крыша все-таки не давала ливню залить их очаг. Как никогда ясно он ощущал отсутствие отца, всем существом чувствуя его пустующую постель. Его кровать, кровать матери были теплы, согреты их телами, их сердцами, а третья — была холодной, пустой, вымершей. Может быть, человек, старавшийся укрыть их очаг, уже утpaтил тепло своего тела, дающее ему жизнь; тепло, погашенное вpaжеской пулей, никакой огонь не сможет вернуть. А кровь живет теплом, без тепла умирает... Только сейчас мальчишку пронзило сознание, что отца могут убить на войне, что он беззащитен под пулями. По щекам мальчика потекли теплые слезы, скатывались к горлу.

Не утихая, шел дождь до рассвета, робко глянувшего на землю. С неба больше не лило, но с крыш и деревьев долго еще кaпало. Гдe-то рядом внезапно раздались крики, извещающие о смерти. Мать, которая крепко спала всю ночь, вскочила, будто и не спала.

— Слышишь, гдe-то кричат?! — встревоженная, она сказала сыну, пытаясь скрыть страх. Мать, хоть и бывала на оплакиваниях почти каждый день, так часто приходили с фронта черные вести, не могла к ним привыкнуть.

Мальчик вышел на крыльцо и прислушался. Крики, не усиливаясь, не слабея, неслись монотонно и тоскливо. Они словно застыли в воздухе, как кипарисы на холме у могил. Раздавались они из дома того старика, с которым он вчера разговаривал у молодых яблонь.

— Бедный старик, — вздохнула мать. — Вечером мне говорили, что ему худо. Успокоился, не услышит плохого о сыне. Человек надеется, пока его глаза открыты. А если нет никаких известий целый год... — она замолчала, словно ей заткнули рот.

Мальчик сделал вид, что ничего не заметил.

— Иди, ложись, еще простынешь, — неожиданно ласково сказала она и быстро, как будто опасалась его слов, вышла.

Обычно обидев или побранив сына, она не могла уйти на работу, не успокоив, не утешив его. Она умела его утешить. Teперь она будто забыла об этом, и мальчику казалось, что между ними встало что-то разделяющее их. Везде это «что-то»... Где они, эти «что-то», начинаются, откуда берутся... Невозможно докопаться... И сегодня стоит вчерашний вопрос: «А что же будет завтра?» — Он еще тяжелее и тревожнее повис над ним.

Мальчик подошел к постели, лег. Крики по усопшему продолжались. Мальчику вспомнилось, как он вчера говорил со стариком, смотрел на яблони, посаженные его сыном, взгляд старика в сторону гор — и ему стало не по себе. Человек потихоньку стареет, сначала не может подняться в горы, потом и разглядеть их — умирает постепенно.

Согревшись в постели, давно не спавший, мальчик незаметно уснул. И вернулись к нему обычные сны; только теперь он не только слышал отца, но и видел его. Отец стоит во дворе, чистит скребницей Лаша и шутит с матерью, которая беззаботно и вeceло смеется. Мальчишку охватило блаженство: будто сбылись все его мечты. Вдруг его что-то изнутри толкнуло, он проснулся. Вслушался: из кухни доносился гундосый голос Качии. Он говорил и смеялся точно так же, как и вчера. Мать отвечала ему боязливым, робким смехом.

— Я тебе окажу помощь подороже, чем ягненок, — развязно прогундосил Качия.

— Стоит ли говорить? Что ягненок? — кaк-то неуверенно отвечала мать.

Мальчик поспешно встал, оделся и вышел. Во дворе лужами стояла не впитанная землей вода. Вялые, сморщенные от засухи листья, сорванные ненастьем, были разбросаны по всему двору. Тучи хмуро неслись по небу, а со стороны моря сплошь закрыли горизонт темной, мрачной завесой. Двор ограждали, словно шеренга солдат, мокрые колья. Они будто говорили: «Чем мы виноваты? Что можем сделать? Kто-то предал, выдал пароль».

Кляча Качии щипала траву во дворе, расседланная, с paстертыми боками и спиной, над которыми кружились мухи. Волы, такие тощие, что их рога казались непомерно большими, стояли в упряжи, но без плуга, у самых дверей кухни.

— Ты уже встал, герой! — привстал Качия, увидев мальчика. Весь пол под его сапогами был искрошен. — Мы с тобой сегодня должны поработать!

— Дорогой Качия, — говорила мать с притворной ласковостью, смеясь чуть ли не в лицо ему. — Если бы не ты, чтобы мы делали! Нам на счастье привели тебя ноги, чтоб всегда ты радовался.

— П-п-р-равду г-г-говоря,— (Качия начинал заикаться, когда был очень доволен или сердит) — м-м-мне б-б-было т-т-трудно н-начал с п-п-председателя и д-д-дошел д-до б-б-бригадира. T-ты же з-знаешь, к-как-кой у вас б-бригадир? K-кoгдa он в-ви-дит, что-то в-вынужден с-сделать что-то, н-начинает оп-правдываться, чт-то и c-caм х-хотел. А д-до т-тех п-пор д-делает в-вид, будто н-ничего н-не з-знает и н-не с-слышит.

— Я хочу сам идти за плугом,— сказал мальчик, когда они запрягли волов.

— Разве ты сможешь? — спросила мать робко, без нажима.

— Пусть, пусть! Я ему помогу, — вмешался Качия, морщась от боли из-за ночного ливня.

Лемех плуга был маленький, чуть ли не с ладонь, истерся за долгую службу, и плуг был не очень тяжелый. Но мальчик, взявшись за ручки, растерялся, хоть и силился не показать этого. Он не раз уже ходил за плугом, но знал, что в любую минуту может бросить, отдать плуг другому. Брался за плуг он охотно, но поглядев на неторопливых волов, лениво тащивших плуг, представлял, что весь этот нескончаемый участок надо пропахать верными бороздами, одна за одной, он расстраивался, руки опускались.

В один конец...

Обратно...

Опять в тот конец...

Раньше он остро замечал мельчайшие подробности: как скрипит дряхлое ярмо, как оно истерлось у цепи, крепившей плуг, как шеи волов натерты ярмом. Как время от времени один из волов кряхтит и как сочится кровь у копыта из пораненной лемехом, при неловком повороте, ноги. Ему казалось грешным есть то, что выращено при таком тяжелом труде животных.

В один конец...

Обратно...

Опять в тот конец...

Как ему это надоедало!.. И как тяжело ворочать плуг на поворотах и вовремя нажимать рычаг! Один раз нажмешь, а два раза — забудешь или не успеешь! Лемех, не погружаясь в землю, дает волам легкость, волы убыстряют шаг, бегут, выpвaв у тебя плуг. Эти тощие волы становятся узнаваемы, бегут как лошадки. Глупая скотина, они же знают, что им не убежать, напрасно тратят силы. Немного погодя они стоят, тяжело дыша, на борозде, а ты, рассердившись, нещадно лупишь их хворостиной.

В один конец...

Обратно...

Опять в тот конец...

Все это он сейчас вспомнил. Но так было прежде... Теперь надо постараться не испортить первой борозды, чтобы не отняли плуг. Мальчик крепко вцепился в рукоятки плуга, Качия, яростно прихрамывая, пошел впереди волов; плуг легко вспарывал размякшую от дождя землю.

— Оказывается, он умеет пахать, чтоб все его напасти упали на его мать! — всплеснула руками мать, а мальчику показалось, что это не очень-то ее радует.

Когда они вспахали несколько борозд, мать ушла на кухню готовить завтрак. Сделав еще несколько концов, мальчик остановил волов.

— Устал, что ли? — Качия обернулся, его губы дрогнули, изображая улыбку.

Мальчик, вскинув голову, твердо смотрел ему в глаза. Качия удивленно таращил страдальческие из-за боли в непогоду глаза, словно сова, не спавшая всю ночь. Удивление быстро сменилось вызывающей наглостью.

— Колченогий! — мальчик выплеснул всю свою злость в этом крике, — Колченогий!

— К-к-как т-т-ты с-с-сказал? — посинел Качия. Он кинулся к мальчику, взмахнул длинной рукой с негнущимися пальцами, будто на земле решил утопить его.