Абсолютная альтернатива

И вопрос заключался в одном: услышав призыв все той же Государственной думы остановиться, внемлет ли такому призыву толпа? Сам Родзянко в этом сильно сомневался. Должен ли сомневаться в подобном исходе я?

Как бы там ни было, закончив на сегодня с телефонными переговорами и чтением телеграмм, я решил отключиться и попробовать проанализировать новые обстоятельства. Выйдя из переговорного пункта в сопровождении Воейкова и министра Двора, я отправился с этой целью к себе в кабинет. Присел, растворившись в огромном диване, посмотрел на большую картину напротив. Картина в кабинете Верховного главнокомандующего Русской армией (то есть меня) изображала рябчиков и легавых. Собак, разумеется, а не преданных стране жандармов охранки.

Еще раз как будто сквозь туман собственных тягостных мыслей я обратил внимание, насколько кабинет моего реципиента неудобен для настоящей работы. Одинокий стол, стулья, кресла, письменный прибор. Полное отсутствие книг, карт, каких-то иных носителей информации. Ткань гобеленов на стенах, роскошный камин в углу.

Меня окружала тягостная картина.

Компьютер сюда, подумал я, Интернет, факс, электронную почту, мобильный телефон. В начале двадцатого века время текло очень медленно и неспешно. Эта тяжкая, тягучая, почти болотная неспешность, облицованная панелями роскоши и традиций, в сложившейся обстановке являлась абсолютно неприемлемой!

Ответ на мой главный вопрос явился в голову сам — будто из окружающей пустоты. Для того чтобы разрубить узел заговора, мне не нужно было выдумать нечто сложное. Чтобы решить задачу, необходимо было элементарно ускориться!

Я вскочил с дивана и начал вышагивать по комнате от стены к стене.

Четыре дня назад заговор можно было пресечь, просто уведомив население о запрете повышения цен на продукты.

Три дня назад — запретив мирный митинг женщин-социалисток.

Два дня назад — объявив город на военном положении и расставив повсюду вооруженные конные патрули.

А сейчас?

Подойдя к двери, я выглянул в коридор и решительно подозвал флигель-адъютанта.

— Вот что, Володя, пора нам заканчивать прохлаждаться. Через тридцать минут соберите срочный совет генералитета. Алексеев, Иванов, все генералы штаба — ко мне.

Воейков испарился как призрак.

Ровно через тридцать минут — минута в минуту все собрались. Уж что-что, а соблюдение формальной дисциплины в Русской армии оставалось на высоте. ЭнциклопедияКаина сообщала, что через две недели солдаты сами начнут выбирать себе офицеров, воинским чинам старше унтера будет запрещено (на фронте!) носить оружие, а за малейшую грубость по отношению к рядовому составу генералов и адмиралов будут раздирать на куски штыками. Назначенный через месяц после моего отречения Верховным Главнокомандующим генерал Брусилов после прибытия сюда же, в Могилев, станет пожимать руки и душевно обнимать солдат конвоя, но при этом даже не поздоровается с генералами Штаба. Неудивительно, что очень скоро уже фактически в выигранной войне Россия подпишет мир с немцами, согласно которому граница Германии будет проходить по Дону и через Смоленск. Страна потеряет гигантскую территорию почти с тридцатью процентами населения только потому, что десяток сытых изменников задумал поиграть в революционеров!

Пока еще дисциплина соблюдалась. Однако я чувствовал, что постепенное разложение армии расцветает у меня на глазах. Гниль, как водится, начинается с головы. Солдаты ровняли фрунт при моем приближении и улыбались. Однако генералы — именно генералы, те самые, которых всего через пару недель станут вешать пачками, по трое на дерево, стрелять как плешивых собак и рубить им шашками позвонки на пустырях и кладбищах, — именно они стали первыми, кто начал проявлять мне непослушание.

Их преданность стала формальной.

Насколько подсказывала «энциклопедия», в течение последнего месяца Николай Второй трижды отдавал, например, приказ о передислокации Гвардейского экипажа в Царскосельский дворец для охраны детей и Императрицы, однако выполнено оно было только с третьего раза. Начальнику штаба потребовалось вторичное уведомление, чтоб он отдал соответствующее распоряжение командиру экипажа, а командиру экипажа — отдельное распоряжение, чтобы он поднял свой зад.

Получая приказ, каждый офицер обдумывал, осмысливал и как итог оспаривал решение вышестоящего командира. Затем выполнял, но высказывая при этом свое особое мнение, привычно и часто — просто из желания высказываться в пику поставленной над ним власти. Нет ничего удивительного, что при таком положении приказы офицеров точно так же выполнялись унтерами и солдатами. То есть — никак.

В обществе царил дух разложения, в котором был, несомненно и прежде всего, виноват сам Государь Император. Русское самодержавие, как всякая военная машина, эффективно функционирующая на протяжении сотен лет, по необходимости представляла собой массивную, гипертрофированно-централизованную систему. Масса системы в течение всей Истории гарантировала ей силу и мощь. Сверхцентрализация — способность управлять всем обществом из единого центра, а значит, максимальную эффективность во время военных противостояний. Разумеется, подобная конструкция имела множество издержек и недостатков, в частности, была крайне неповоротлива и не учитывала некоторых индивидуальных потребностей подданных. Например, потребности поиграть в парламентаризм. Однако при жестком центре и идеологическом единстве общества подобная система, ориентированная прежде всего на обеспечение внешней безопасности и экспансию, во все века во всех странах оказывалась более чем жизнеспособна.

Именно в этом заключалась еще одна трагедия Николая.

Вопреки опыту предшественников, последний царь великой России никогда не показывал силу центра. И тем самым допустил раскол общества.

Военная система подобна перевернутой пирамиде, в которой верхние слои стоят на тонкой вершине. Вершиной этой является Монарх — символический или реальный глава военной машины.

В лице моего носителя Россия получила самое страшное и, по сути, единственное, что способно ее свалить — Неуверенного Властителя.

Система лишилась фундамента. На троне был — слабый Царь.

* * *

Пока я думал над этим, все генералы, присутствовавшие на данный момент в Ставке, собрались в холле перед моими дверями. В кабинет вошел Воейков и доложил, что все ожидают.

— Просите, — махнул ему я.

Дверь открылась, и передо мной предстал цвет русского офицерства — элита армии и народа. Все валялись на диванах расслабленно, привыкшие, видимо, к тому, что аудиенции Государя следует дожидаться долго. Кто-то улыбался, кто-то говорил — они что-то обсуждали между собой, и, клянусь господом, темой обсуждения являлся я и моя немощь перед лицом очевидного уже переворота думских говорунов.

Остатки совести все еще водились в их душах. Увидев стоящего в дверном проеме Императора, горе-вояки вскочили и подтянулись, ехидные улыбки сползли с разжиревших с лиц. Наконец все двинулись в кабинет.

Первым, разумеется, через порог переступил Алексеев.

Будущий лидер Белого движения и создатель Добровольческой армии, уроженец Твери и полный генерал от инфантерии, произведенный в этот чин «за отличие» под Мукденом и «личную отвагу» еще под Плевной, Его Высокопревосходительство полный генерал армии Михаил Васильевич Алексеев носил очки, имел лихие усы, торчащие жесткой щеткою в стороны, и грудь в аксельбантах.

Высокий открытый лоб его говорил о недюжинном уме, а глубокие морщины на лбу — о титаническом напряжении, в котором эта могучая, но страстная личность пребывала в последние сложные годы великого европейского противостояния.

Средний рост генерала увеличивал длинный френч, а далеко не атлетическую фигуру делали подтянутой и почти вызывающей благоговение блистательные погоны, железный крест под плотно застегнутым, отглаженным до скрипа воротником, и наградное Георгиевское оружие.

С трудом оторвавшись от завораживающей фигуры первого русского генерала, я дождался, когда вошедшие рассядутся, затем вышел вперед, к столу: