Абсолютное соло
Шрифт:
– Угу.
– Та-ак… И что он говорит?
– Ну… Ну, что мне нельзя. Это вредно… Что театр – вредно.
– Да? – Сергею Олеговичу захотелось язвительно хохотнуть и послать в адрес этого плешивого книгодела что-нибудь хлесткое, но сдержался, только зло скрипнул зубами; перекатился с каблуков на носки своих новых туфель, с усилием и внутренним страхом спросил: – А сама ты как считаешь? Ты имеешь желание участвовать? Или как? Я до сих пор не могу понять… А, Алина?
Он очень редко – сам это замечал – называл ее так: «Алина». Наверное, потому, чтоб чувствовала вес своего имени, а не
– Я хочу… пап. Я… только мне трудно. Я не знаю, как…
– Конечно, трудно! – Сергей Олегович почувствовал облегчение. – Это-то и хорошо, что трудно! Всем нам трудно. Если бы давалось легко, это бы мусором было, дерьмом ненужным. Понимаешь, солнце?.. Давай успокойся, и пошли в зал.
Алина молчала, глядя в сторону.
– Давай, – мягко торопил Сергей Олегович, – снимай куртку…
– Я не могу.
– Солнце, не разрушай процесс, пожалуйста! – Он чуть не сорвался на крик. – Все!.. Все собрались и ждут только тебя. Они ведь тоже люди, им тоже трудно…
– Я убежала, – тихим бормотком перебила Алина. – Он меня хотел закрыть, чтобы не шла… Мама стала с ним ругаться, а я убежала.
– Даже так? – всерьез занервничал Сергей Олегович. – А что мама сказала? Она за или против?
– Мама говорит, что… ну, что мне это полезно. Что это дикцию развивает, пластику, кругозор вообще…
– Правильно! Совершенно верно сказала… И как – ты маме веришь и мне или этому?
Она стояла, повесив голову, как провинившаяся первоклашка. Еле слышно призналась:
– Я не знаю. Я тебе обещала и пришла. Но я не знаю…
– М-да-а…
Стрельников достал сигареты и закурил. Прошелся по гримерной до окна, вернулся к двери. Сбил пепел на пол. Посмотрел на часы.
– Репетиция должна была начаться уже, а мы… Что будем делать?.. Он тебя запугал? Он орал?.. Про меня говорил гадости, да? Ответь мне, расскажи.
– Не знаю.
Сергей Олегович чувствовал, как постепенно, но все-таки стремительно все другие чувства в нем вытесняются досадой. Острой, едкой досадой, что вот приходится тратить время на какие-то, пусть и важные, но необязательные, а главное изматывающие разговоры и уговоры. И он уже с досадой спросил-потребовал:
– Будем отменять репетицию или ты все-таки соберешься и пойдешь?
Алина подняла лицо, но, как всегда, смотрела не в глаза ему, а немного в сторону. «Как будто ее ударили», – подумал и чуть было не шагнул к ней, не обнял, не стал гладить, успокаивать. Удержался – знал, что тогда она сломается и зарыдает, и успокоить ее будет очень и очень трудно, на это уйдет много времени. А так слезы перегорят в ней тихо и без истерики, и они пойдут на сцену. Там люди, дело, там – интересно. Главное – переждать критический момент.
Он стоял и смотрел на нее, на единственного, несмотря на множество перебывавших с ним женщин, родного ребенка – нескладную, робкую девушку; у него много что было сказать ей, объяснить, открыть… Захотелось рассказать о той журналистке, которая приходила утром, – та бы не мялась, не бурчала «не знаю»; такие всё знают, любую преграду пинком расшибут. И они скоро всё позанимают, а такие вот Алинки всю жизнь,
если их не подтолкнуть…– Сергей Олегович!.. – стук в дверь и запыхавшийся голос помрежа. – Сергей Олегович, можно?!
– Что? – он почти в бешенстве выглянул в коридор.
– Простите, но на вахте там… Там человек какой-то… он к вам прямо рвется…
– Какой еще человек?! – не сдержавшись, закричал Сергей Олегович. – Вы видите, я занят!.. Вы ему сказали? С одиннадцати до двух – репетиция…
– Да, конечно, – при каждом слове кивала помреж, – но он очень настаивает. Это, по-моему, – она понизила голос, – Алинин… ну… – И как-то особенно резко дернула головой.
– Что ж. – Сергей Олегович сразу успокоился, точнее – налился решимостью; обернулся к дочери: – Побудь здесь, пожалуйста. Я выясню. Хорошо, солнце? – И улыбнулся.
– Да. – Это «да» прозвучало так похоже на те «да» ее матери лет двадцать назад…
На пятачке возле служебного входа стояли трое. Вахтер, старик лет шестидесяти пяти, но здоровенный, не по-стариковски крепкий, работающий здесь еще со времен музыкальной школы; рядом с вахтером – пожарный, тоже крепкий, суровый мужичара, который чувствовал себя в театре хозяином и, случалось, качал права даже Сергею Олеговичу. Оба они перекрывали дорогу третьему – невысокому по сравнению с ними, почти богатырями, но грузноватому в драповом темно-сером пальто… В первый момент Сергей Олегович его не узнал, хотя и чувствовал, видел, что это он – отчим его дочери.
Они не встречались несколько месяцев, и за это время Борис Антонович очень, как-то слишком изменился: еще пополнел («по-бабьи», – определил Стрельников), порыхлел, волосы на макушке совсем поредели, лицо было измятое, зеленовато-желтое, как после запоя. На щеках и подбородке щетина – значит, вчера и сегодня не брился… «Конечно, на работу не надо, – с презрительным, брезгливым сочувствием подумал Сергей Олегович. – А ведь он меня года на три всего старше, бедолага».
Отчим увидел его, и лицо моментом разгладилось, помолодело… Стрельников подчеркнуто приветливо заулыбался:
– Здравствуйте, Борис Антоныч! Что случилось, чем обязан?.. – И протянул для пожатия руку.
– Не надо!.. Где Алина?
Сергей Олегович бессознательно, инстинктивно усмехнулся, услышав этот вопрос. И отчим ринулся вперед, даже как-то зарычал. Опытный вахтер остановил его ручищей-бревном.
– Где Алина?! Да пустите меня! – вскричал отчим, пытаясь отпихнуть ручищу.
– Успокойтесь. – Сергей Олегович был ошарашен таким напором; он стоял за спинами вахтера и пожарного и соображал, как быть дальше. – Да, Алина здесь, у нас репетиция спектакля… Что стряслось, объясните ради бога.
Борис Антонович смотрел на него и молчал. Казалось, не будь сейчас преграды из двух здоровюг, он бы бросился в драку… Стрельников никогда не видел его таким; наоборот, он удивлялся тихости и ровности этого человека, про себя, да и, бывало, в разговоре с бывшей женой называл его снулым сазаном, но вот – прорвалось. Ожил. И сейчас Сергею Олеговичу захотелось не то чтобы поиздеваться, а еще потормошить его, посмотреть, что дальше. Может быть, действительно до драки дойдет или до человеческого разговора и примирения.