Абсурдистан

— Ё… твою мать! — сказал я. — Надеюсь, она сдохнет.

А потом я побежал.

Я бежал с такой скоростью, что люди — или то, что от них осталось, — молча расступались передо мной, словно меня все время ждали — как очередей из миномета и лишений. Я сталкивался с горящими автомобилями и горящими мулами, я вдыхал дым, висевший в воздухе, — этот дым давал мне надежду на спасение. А я больше всего на свете хотел спастись. Жить и отомстить за свою жизнь. Стряхнуть с себя вес и родиться заново.

Я все бежал и бежал, и сердце и легкие с трудом справлялись с такой нагрузкой. Я промчался мимо перевернутого танка «Т-72», покоившегося на своем собственном стволе и обгоревшей доске с плакатом шахматной школы, на котором дети окружили пожилого учителя и розовые точки обозначали их румяные щеки. Оглянувшись, чтобы посмотреть, гонится ли еще за мной человек с кинжалом (его не было видно), я обо что-то споткнулся. Это было перекрученное тельце, из которого торчало что-то похожее на обгоревшую лапку и текла кровь.

— Бедный щенок, — прошептал я, осмелившись поближе приглядеться к животному.

И я сразу же замер над красной землей и искромсанным бетоном.

Это был вовсе не щенок.

Я отпрянул от маленького трупа. И тут вдруг заметил знакомое социалистическое здание, возле которого меня угораздило споткнуться.

Я вошел в отель Интуриста — один из бетонных монстров, где в советские времена иностранцам помогали избавиться от валюты. На пыльной картине был изображен Ленин, бодро высаживающийся из поезда на Финляндском вокзале. Под ней были надписи на английском: «НИКАКИХ КРЕДИТНЫХ КАРТОЧЕК. НИКАКИХ ПРОСТИТУТОК СО СТОРОНЫ, ТОЛЬКО ПРОСТИТУТКИ ОТЕЛЯ. НИКАКИХ ИСКЛЮЧЕНИЙ».

За конторкой портье сидела бабушка, которая плакала в свой шарф о бедном покойном Грише.

— Мне нужна комната, — сказал я.

Женщина вытерла глаза.

— Двести долларов за номер люкс, — сообщила она. — И вас уже ждет проститутка.

— Мне не нужна никакая проститутка, — промямлил я. — Я просто хочу побыть один.

— Тогда — триста долларов.

— Больше — безпроститутки?

— Конечно, — ответила пожилая дама. — Теперь мне нужно искать, где бы ей переночевать.

Глава 39 ЖИЗНЬ В ДЕРЬМЕ

Следующие две недели я провел в гостинице «Интурист», истратив 42 500 долларов. Каждый день цена моего так называемого номера люкс возрастала на 50 процентов (последняя ночь, проведенная там в одиночестве, обошлась мне в 14 000 долларов), и тем не менее в мою сырую двухкомнатную берлогу подселили еще двух беженцев. А что тут поделаешь? За стенами гостиницы ситуация — как это все еще называлось — становилась все более абсурдной с каждым часом. Очереди из автоматов и минометов по ночам рифмовались с моим храпом и делили день на часы, когда стреляют и не стреляют, причем последние примерно совпадали с обедом и ланчем. Единственная причина, по которой интуристовская гостиница оставалась невредимой (и безумно дорогой), заключалась в том, что почти у всех стрелявших там жил, ежась от страха, за ее толстыми бетонными стенами какой-нибудь родственник.

Первыми объявились Ларри Зартарьян с мамой. Пожилая дежурная по нашему этажу — в длинных черных носках, над которыми красовался букет из варикозных вен, — поселила Мать с Ребенком в гостиной. Когда прибыл исторический враг Зартарьянов — отбившийся от своих турецкий администратор нефтяной компании с огромной суммой наличными, — они спрятались у меня под кроватью. Ночью я слышал, как мать проклинает своего отпрыска на каком-то сложном языке, в то время как Ларри отвечал со слезами в голосе, раскачиваясь, чтобы заснуть, так что из-за его большой головы вибрировали пружины моего матраса.

Тимофей занимал вторую кровать в номере — с влажной бугристой подушкой и простыней из оберточной бумаги. Однако вскоре ему пришлось разделить свое ложе с месье Лефевром, бельгийским дипломатом, устроившим мне европейский паспорт, и Мишей, его наложником из «Макдоналдса». Эти двое попытались заниматься сексом рядом с Тимофеем, но мой высокоморальный слуга набил им обоим морду, и они безмолвно закапали своей кровью простыню. Лефевр, увидев, как моя туша свешивается с крошечной советской кровати, так что ноги и руки свисают, как окорока в кастильском баре, расхохотался каждым атомом своей испитой красной физиономии. Но несколько дней спустя он дошутился до того, что совершил самоубийство в нашем туалете.

А между тем абсурдистанцы со связями, у которых не было в столице безопасного жилья, оккупировали нашу гостиную и угрожали ворваться в наши личные покои. Они были богаты и лишены всякой культуры, а разодеты были, как фламинго. Эти личности напомнили мне первых абсурдистанцев, которых я видел, когда они, отталкивая друг друга, прорывались в самолет Австрийских авиалиний. Казалось, это было бесконечно давно. Среди них было несколько спеленутых детишек с темными губами, у которых резались зубы, но, как ни странно, они были удивительно спокойными. Их завораживали снаряды, пробивавшие дырки в соседних зданиях с грохотом, походившим на мощные раскаты грома. Три раза в день уродливая гостиничная проститутка, одетая так же пикантно, как остальные дамы, обитавшие в нашем номере, совершала обход. Ради детей было натянуто полотенце между двумя бюро со стеклянными дверцами (в каждом содержался ржавый серебряный кубок с эмблемой московских Олимпийских игр 1980 года), так что желающие могли уединиться со шлюхой. Однако звуки, сопровождающие любовь, было трудно переносить.

— Вот как мы жили в нашей коммунальной квартире, когда Брежнев был еще у власти, — ностальгически замечал Тимофей.

Шлюха приходила и уходила, но я не испытывал сексуальной озабоченности. И голода тоже. И вообще у меня не было никаких желаний. С первого дня — когда кран горячей воды остался у меня в руках, а вместо воды текла какая-то подозрительная жид кость, — я утратил интерес к своему собственному существованию. Все происходило с другими: с Тимофеем, с проституткой, с затюканным Ларри Зартарьяном и его усатой мамой. «Другие страдают, но страдает ли Вайнберг?» — спрашивал я Малика, загадочного зеленого паука, который жил в углу моей спальни и чьи восемь шелковистых ног всю ночь терроризировали миссис Зартарьян. Членистоногому нечего было мне ответить.

Что касается питания, то в городе Свани еще можно было поесть, несмотря на полное крушение. Застенчивый маленький мусульманский мальчик приносил семечки кунжута и толстые ломти черного хлеба и угрожал нам ножом, если мы не заплатим. Каждое утро Тимофей выползал из нашего номера и, побегав под огнем, приносил желтоватые яйца прямо из-под какой-то контрабандной курицы и русское сливочное мороженое с логотипом «Белых ночей», будя во мне тоску по моему Санкт-Ленинбургу, окрашенному в пастельные тона, — городу, из которого я сбежал всего два месяца назад, надеясь больше не вернуться.

Но я не мог заставить себя поесть. Тогда пришлось бы порой посещать туалет, где с выщербленного пола поднимался зеленоватый туман, а сиденье служило прибежищем предприимчивым бактериям, пытавшимся выжить, несмотря на атаки голодных тараканов и круглые абсурдистанские зады, ежедневно шлепавшиеся на них. Как и у бактерий в туалете, у меня были свои природные враги. Бывшие водители моего «вольво», Тафа и Рафа, прознали, что я нахожусь в «Интуристе», и однажды в воскресенье, когда мои соседи по номеру отправились добывать пропитание, разбудили меня градом ударов по лицу и животу.