Ацтек

— Как я могу убедить в чем-то подданных, если те отказываются ко мне приближаться? — чуть ли не взвыл Мотекусома. — А если я выйду к ним, дело может кончиться моей смертью.

— Мы обеспечим тебе эскорт… — начал было Кортес, но его прервал вбежавший и затараторивший по-испански солдат:

— Мой капитан, туземцы начали собираться на площади. Мужчины и женщины толпами проходят сквозь наш лагерь и идут сюда. Все без оружия, но все равно они выглядят не слишком дружелюбно. Выгнать их? Не допускать ко дворцу?

— Пусть идут, — сказал Кортес и обратился к Нарваэсу: — Выйди к нашим и проследи за порядком. Приказ такой: не задираться, не открывать огня и вообще ничего не делать до моего личного распоряжения. Я буду на крыше, откуда смогу наблюдать за всем происходящим. Идем, Педро. Идем, дон Монтесума.

Он потянулся и прямо-таки насильно стащил Чтимого Глашатая с трона. Все мы, кто находился в тронном зале, последовали за ними по лестнице на крышу, и я слышал, как Малинцин, запыхавшись от спешки, повторяла Мотекусоме наказы Кортеса:

— Твои люди собираются на площади. Ты сейчас обратишься к ним. Договорись с ними о мире. Если хочешь, вали вину за все зло, за все жестокости на нас, испанцев. Говори им что угодно, лишь бы только сохранить в городе спокойствие.

Незадолго до первого прихода белых людей крыша была превращена в сад, но за ним никто не ухаживал, к тому же с тех пор он пережил зиму. Высохшая, перепаханная колесами тяжелых пушек земля, с увядшими стеблями и голыми кустами, устланная полегшей сухой травой и мертвыми головками цветов, — таков был помост, на который поднялся для последней речи Мотекусома.

Мы все подошли к парапету, который выходил на площадь, и, выстроившись вдоль него в линию, обратили свой взор вниз, на Сердце Сего Мира. Испанцы, числом около тысячи (их легко было выделить по сверкающим доспехам), стояли или неуверенно прохаживались среди вдвое превосходящей их по численности толпы мешикатль. Как и доложил посланец, там были мужчины и женщины, все в обычной, повседневной одежде. Интереса к солдатам и даже к тому, что чужаки разбили лагерь на священной земле, что было неслыханно, никто не проявлял. Люди просто проходили мимо или обходили испанцев бочком, без спешки и сутолоки, но двигались вперед целеустремленно и неуклонно. Наконец плотная толпа собралась прямо под нами.

— Капрал был прав, — сказал Альварадо. — У них при себе нет никакого оружия.

— Педро, это как раз такой противник, какого ты предпочитаешь, — съязвил Кортес, и лицо Альварадо сделалось почти таким же пламенеющим, как его борода. — Все назад! — скомандовал Кортес своим людям. — Отойдем от края, чтобы нас не было видно.

Он, Альварадо и остальные испанцы отступили к середине крыши, оставив у парапета Чтимого Глашатая и его приближенных. Мотекусома нервно закашлялся, потом ему пришлось крикнуть трижды, каждый раз все громче, прежде чем толпа смогла услышать его сквозь собственный гул и шум испанского лагеря. Люди стали поднимать головы, все больше взоров обращалось к крыше. Наконец наверх смотрели уже все мешикатль и многие белые.

— Мой народ, — произнес Мотекусома, но голос его сел, и ему пришлось, снова прокашлявшись, начать сначала: — Мой народ…

— Твой народ? — донесся снизу возмущенный крик, и толпу словно прорвало.

Вся площадь разразилась негодующими возгласами: — Народ, который ты предал?! — Белые чужеземцы — вот твой народ! — Ты нам не Глашатай! — Ты больше не Чтимый! Это поразило меня, хотя я и ожидал чего-то подобного, зная, что все это подстроено Куитлауаком и что мужчины в толпе все как один его воины. Только явившиеся без оружия, чтобы все выглядело как стихийный взрыв негодования мирных горожан.

Оружия, в обычном смысле слова, у этих людей действительно не было, но все они припрятали — мужчины под накидками, а женщины под юбками — камни и обломки глинобитных кирпичей. Так что следом за проклятиями в нас полетели и эти метательные снаряды. Большинство камней, брошенных женщинами, не долетели и с глухим стуком ударились внизу о дворцовую стену, но вполне достаточное количество попало в цель, заставив всех стоявших на крыше нырять и увертываться. У жреца Уицилопочтли, когда один из этих камней попал ему в плечо, вырвалось совсем не благочестивое восклицание. Несколько испанцев позади нас тоже выругались. Единственным человеком — я должен сказать это, — единственным, кто не сдвинулся с места, был Мотекусома.

Он остался стоять где стоял, неподвижно, прямо и, воздев руки в примиряющем жесте, возвысил голос, пытаясь перекричать толпу:

— Подождите! В тот же миг камень угодил ему в лоб. Мотекусома пошатнулся и упал без сознания.

— Позаботься о нем! — рявкнул мне Кортес, моментально снова принявшийся распоряжаться. Он схватил Куитлауака за мантию, указал вниз и прокричал: — Делай, что хочешь! Говори, что угодно! Но толпу надо утихомирить!

Малинцин перевела ему эти слова, и Куитлауак, подойдя к парапету, принялся что-то выкрикивать, в то время как я и два испанских офицера понесли обмякшее тело Мотекусомы назад, в тронный зал. Мы уложили бесчувственного правителя на скамью, и испанцы побежали в лагерь, вероятно, за кем-то из армейских хирургов.

Я стоял и смотрел на лицо Мотекусомы, совершенно спокойное и мирное, несмотря на вздувавшуюся на лбу шишку. Смотрел и вспоминал многие события прошлого, иногда столь причудливо переплетавшиеся события его и моей жизни. Я вспомнил его предательское неповиновение Чтимому Глашатаю Ауицотлю во время похода в Уаксьякак. Вспомнил постыдную попытку Мотекусомы изнасиловать сестру моей жены. Вспомнил все его угрозы, обращенные за эти годы ко мне, его продиктованную злобой ссылку в Йанкуитлан, обернувшуюся гибелью Ночипы, и позорную трусость, открывшую белым людям путь в Теночтитлан, и гнусную измену, совершенную им по отношению к храбрым мешикатль, хотевшим избавить город от чужеземцев. Да, причин сделать то, что я сделал тогда, в том числе и не терпящих отлагательств, у меня было хоть отбавляй. Но, пожалуй, в первую очередь я убил бы Мотекусому, чтобы отомстить за то давнее оскорбление, которое он нанес Бью Рибе, сестре Цьяньи, ставшей теперь моей женой.

Эти воспоминания пронеслись в моей голове всего лишь за одно мгновение. Я поднял взгляд от лица Мотекусомы и огляделся по сторонам в поисках оружия. На страже там стояли двое воинов-тлашкалтеков. Я подозвал одного из них и, когда боец угрюмо приблизился, потребовал у него кинжал. Часовой воззрился на меня еще более мрачно, явно сомневаясь, вправе ли я тут командовать, но, когда я повторил приказ громко и повелительно, он нехотя вручил мне обсидиановый клинок.

Я вонзил меч в нужное место, ибо был свидетелем множества жертвоприношений и точно знал, где у человека находится сердце. Грудь Мотекусомы перестала медленно подниматься и опускаться, но поскольку я оставил кинжал в ране, то крови вокруг выступило мало. Оба стражника воззрились на меня в изумлении и ужасе, а потом, не сговариваясь, выбежали из зала.

Я едва успел. Слышно было, как шум толпы на площади, хоть и по-прежнему гневный, стал тише, а потом все находившиеся на крыше с топотом спустились вниз и прошли в тронный зал. Все громко и возбужденно обсуждали на разных языках недавние события, но вдруг разом умолкли, осознавая чудовищную значимость того, что увидели. Вожди и командиры, мешикатль и испанцы, медленно приблизились, оцепенело взирая на безжизненное тело Мотекусомы, на рукоять ножа, торчавшего из его груди, и на меня, невозмутимо стоявшего рядом с трупом. Кортес вперил в меня свой острый взгляд и со зловещим спокойствием произнес: