Ада, или Эротиада

Ах, что за восхитительное место, Ван! Буду рыдать всю ночь (более поздняя приписка).

Последний луч солнца, упав на Адино лицо, высветил рот и подбородок, мокрые от его жалких, тщетных поцелуев. Она тряхнула головой, сказав, что действительно надо разойтись, и поцеловала ему руку, как делала только в моменты неимоверной нежности, потом быстро отвернулась, и они разошлись в самом деле.

В сумке, которую она оставила на столике в саду и которую теперь взяла с собой наверх, была одна лишь единственная увядшая орхидея «венерин башмачок». Марина вместе с зеркалом исчезла. Стянув с себя спортивный костюм, Ван напоследок нырнул в бассейн, у края которого, заложив руки за спину и задумчиво уставившись в неестественно лазурную воду, застыл дворецкий.

— Надо же, — пробормотал он, — головастик был или почудилось?

Любимое романами подкидывание записок теперь воплотилось в действительность. Уж с порога своей комнаты Ван заметил с накатом мрачного предчувствия, что из грудного кармана висящего смокинга торчит клочок бумаги. Написанное карандашом крупными, намеренно кривыми и вихляющими буквами анонимное послание гласило: «Не позволяйте делать из себя berne». Только говорящий по-французски мог употребить «berne» вместо слова «посмешище». Из слуг по меньшей мере полтора десятка были французского происхождения — потомки иммигрантов, поселившихся в Америке, после того как в 1815 г. Англия присоединила к себе их прекрасную несчастную страну. Допрашивать всех — мужчин пытать, женщин насиловать — было бы, разумеется, глупо и пошло. В ребяческом запале — из пушки по летучим существам — он с яростью разодрал крылья любимого черного галстука-бабочки. Тут змеиное жало проняло его до самого сердца. Ван отыскал другой галстук, завершил переодевание и отправился на поиски Ады.

Он обнаружил обеих девочек вместе с гувернанткой в одной из «больших детских», прелестной гостиной с верандой, на которой мадемуазель Ларивьер сидела за дивно инкрустированным «пембруком» ^{91} и со смешанными чувствами читала, гневно делая пометки, третий вариант киносценария «Les Enfantes Maudits». За столом побольше, стоявшим посреди комнаты, Люсетт под руководством Ады училась рисовать цветы; вокруг лежали большие и малые ботанические атласы. Казалось, все как обычно, и миниатюрные дриады с козлоногими существами на расписанных потолках, и густой свет дня, вызревающего в сумерки, и далекие, сонные отзвуки «Мальбрука», выпеваемого голоском складывавшей белье Бланш (…ne sait quand reviendra, ne sait quand reviendra [299] ), и две прелестные головки, бронзово-черная и медно-красная, склонившиеся над столом. Ван понимал, что надо поостыть, прежде чем заговаривать с Адой — или вернее, прежде чем сказать ей, что надо поговорить. Она была весела и элегантна; впервые надела его алмазы; на ней было новое вечернее платье с черными блестками, и — также впервые — он увидел на ней прозрачные шелковые чулки.

299

«Не знает, когда вернется он…» (фр.)

Ван присел на маленькую тахту, взял наугад один из раскрытых томов и принялся с отвращением разглядывать роскошное изображение пышных орхидей, чья популярность у пчел, как следовало из описания, зависит «от разнообразия манящих ароматов — от вони разлагающегося рудокопа до миазмов дохлого кота». Солдатские останки, не исключено, пчелкам и того приятней.

В это время несговорчивая Люсетт уперлась, что-де проще всего нарисовать цветок — это наложить на картинку (в данном случае имелась в виду красная бородатка, с характерными, непристойного вида деталями, растение редкое для ладогских болот) прозрачную бумагу и обвести цветной тушью контур. Неутомимая Ада настаивала, чтоб Люсетт не механически копировала бы, а воспроизводила «от глаза к руке и от руки к глазу» и чтоб в качестве натуры воспользовалась сорванным экземпляром другой орхидеи с коричневой жатенькой сумочкой и лиловыми чашелистниками; но вскоре, однако, Ада с улыбкой сдалась, отставив в сторону хрустальную вазочку с «венериным башмачком», который сорвала в лесу. Легко и без нажима принялась объяснять, как функционируют органы цветка — но Люсетт, настроенную на смешливый лад, занимало только одно: может ли мальчик-пчелка оплодотворить девочку-цветок чем-нибудь — своими гетриками или мохнатиками или что там у него на ножках?

— Видишь ли, — заметила Ада Вану, комично гнусавя, — видишь ли, мозги этого чада до крайности извращены, и вот она уж злится на меня за эти слова, сейчас кинется и станет рыдать на груди у Ларивьер и будет жаловаться, что ее опылили, когда сидела у тебя на коленках.

— Разве можно говорить Бэлль такие неприличности? — отозвалась вполне чинно и здраво Люсетт.

— Ван, что это с тобой? — спросила проницательная Ада.

— А что? — спросил, в свою очередь, Ван.

— У тебя уши вздрагивают, и покашливаешь то и дело.

— Закончили рисовать свои жуткие цветы?

— Закончили. Теперь пойду руки помою. Встретимся внизу. У тебя галстук перекручен.

— Пусть, пусть! — пробормотал Ван.

Mon page, mon beau page, — Mironton — mironton — mirontaine — Mon page, mon beau page [300] …

Внизу в зале Джонс уже снимал обеденный гонг с настенного крючка.

— Так в чем дело? — спросила Ада, когда через минуту они сошлись на веранде перед гостиной.

300

Мой паж, прелестный паж, Миронтон, миронтон, миронтэнь, Мой паж, прелестный паж (фр.).

— Я нашел это в своем кармане, — сказал Ван.

Нервно потирая пальцем крупные передние зубы, Ада читала и перечитывала записку.

— Почему ты решил, что это тебе? — спросила она, возвращая ему клочок тетрадного листка.

— Ведь сказано же!.. — вскричал Ван.

— Тише (quiet)! — сказала Ада.

— Сказано, я обнаружил это здесь! (Указывает на нагрудный карман.)

— Порви и выбрось! — велела Ада.

— Слуга покорный! — отозвался Ван.

41

Педро пока из Калифорнии не вернулся. Сенная лихорадка, а также темные очки не послужили на пользу наружности Г.А. Вронского. Адорно, звезда фильмы «Ненависть», привез новую жену, оказавшуюся старой (и любимейшей) женой одного из гостей, комика и куда более известного, и тот после ужина сунул Бутейану денежку, чтоб устроил доставку депеши, которой бы этого гостя немедленно куда-то отзывали. Григорий Акимович отправился вместе с ним (прибыв с ним же в одном взятом напрокат лимузине), оставив за карточным столиком Марину, Аду, Адорно и его иронически хмыкающую Марианну. Играли в бирюч, разновидность виста, закончив только тогда, когда удалось заполучить такси из Ладоры, то есть много позже часа пополуночи.

Между тем Ван снова переоделся в шорты, запахнулся в клетчатый плед и вернулся к себе под сень деревьев, где совсем не зажигались бергамаскарадные фонари в ту ночь, которая вопреки ожиданиям Марины оказалась не слишком праздничной. Забравшись в свой гамак, Ван, отходя ко сну, принялся лениво перебирать в памяти, кто бы из французской челяди мог ему подбросить это зловещую, хотя, по мнению Ады, пустую записку. Сразу же его выбор, естественно, пал на истеричку и выдумщицу Бланш — ведь она труслива, боится, что ее «попросят» (вспомнилась ужасная сцена, когда та валялась в ногах у Ларивьер, прося пощады, поскольку мадемуазель обвинила ее в «краже» какой-то своей безделушки, которая тут же и нашлась в туфле самой Ларивьер). Потом перед Ваном всплыла багровая физиономия Бутейана и ухмыляющаяся — его сынка; но мало-помалу он погрузился в сон и видел себя на горе занесенным по горло снегом, и были люди, и деревья, и вниз лавиной несло корову.

Что-то вырвало его из муторного ступора. Сперва ему показалось, что предрассветная прохлада, но вот он уловил слабый скрип (отозвавшийся воплем в его кошмарном перепутанном сне) и, подняв голову, увидел сквозь листву тусклый свет — дверь в кладовку была распахнута изнутри. Ада просто так туда не наведывалась; только ради их нечастых ночных свиданий, и тогда тщательно взвешивался каждый шаг. Выбравшись из гамака, Ван направился к освещенной двери. Перед ним возникла бледная, дрожащая фигурка Бланш. Вид у нее был довольно странен: с оголенными плечами, в нижней юбке, один чулок подстегнут, другой спущен до икры, босая, под мышками влажно от пота; она распускала волосы в жалкой попытке изобразить себя соблазнительницей.

—  С 'est та derni`ere nuit аи ch^ateau , — едва слышно проговорила она и несколько иначе произнесла ту же фразу на странном своем английском, топорно-элегическом, как говорят только в старых романах. — Сия ночь у нас последняя с тобою!

— Последняя? У нас с тобой? О чем ты?

Ван оглядывал Бланш с жутковатым чувством тревоги, возникающей, когда слышишь безумные или пьяные речи.

Но несмотря на очумелый вид, Бланш пребывала в здравом рассудке. Пару дней назад она твердо решила оставить Ардис-Холл. И только что подсунула под дверь Мадам свое прошение об уходе с припиской насчет поведения юной хозяйки. Через несколько часов ее здесь не будет. Она любит его, он — «ее безумие, ее страсть», она жаждет провести с ним несколько тайных мгновений.

96

C'est ma derni`ere nuit au ch^ateau — Это моя последняя ночь в поместье. (прим. В.Д.)