Ада, или Радости страсти (Часть 1)

– Никак не свыкнусь (m'y faire), - сказала мадемуазель Ляпарю, - с контрастом между великолепием природы и нищетой человеческой жизни. Взгляните на того старого decharne мужика с дырой на рубахе, на его жалкую cabane. И взгляните на эту проворную ласточку! Сколько счастья в природе, и как несчастен человек! Что же никто из вас не скажет, как ему понравился мой рассказ? Ван?

– Получилась милая сказка, - ответил Ван.

– Получилась сказка, - добавила тщательная Ада.

– Allons donc!
– возгласила мадемуазель Ларивьер.
– Напротив - каждая деталь реалистична. Мы видим драму мелкого буржуа, со всеми тревогами, грезами, гордостью, присущими этому классу.

(Оно, конечно, верно; возможно, таким и было намеренье авторессы, но, - оставляя в стороне pointe assassine, - именно "реализма" рассказу, судимому по его же собственным законам, и недоставало, поскольку дотошный, считающий каждую копейку чиновник первым делом выяснил бы, - неважно как, quitte a tout dire a la veuve, - сколько в точности стоит потерянное ожерелье. Вот в чем состоял прискорбный изъян трогательного сочинения мадемуазель Ларивьер, однако юному Вану и еще более юной Аде не удалось в то время нащупать его, хоть оба инстинктивно учуяли фальшь, присущую истории в целом.)

С облучка донеслись какие-то звуки. Люсетта обернулась к Аде.

– I want to sit with you (Я хочу с тобой сидеть). Мне тут неудобно, и от него нехорошо пахнет.

– We'll be there in a moment (Вот-вот приедем), - огрызнулась Ада, потерпи.

– Что такое?
– спросила мадемуазель Ларивьер.

– Ничего. Il pue.

– О боже! Сомневаюсь, что он и вправду когда-либо служил у раджи.

14

Утром следующего дня или, может быть, день спустя семейство чаевничало в саду. Ада сидела в траве и плела для собаки ошейник из маргариток; Люсетта наблюдала за ней, жуя сдобную лепешку. Почти на минуту умолкшая Марина подвигала по столешнице к мужу его соломенную шляпу; в конце концов он покачал головой, гневно глянул на солнце, гневно глянувшее в ответ, и перебрался с чашкой и номером "Toulouse Enquirer" на простую деревянную скамейку, стоявшую под росшим на другой стороне лужайки раскидистым вязом.

– Я все спрашиваю себя, кто бы это мог быть, - промурлыкала мадемуазель Ларивьер, щурясь из-за самовара (отображавшего фрагменты окружающего пространства в духе помраченных вымыслов примитивистов) в сторону дороги, видневшейся за пилястрами сквозной галереи. Ван, лежавший ниц рядом с Адой, поднял глаза от книги (одолженной Адой "Аталы").

Рослый румяный отрок в щегольских наездницких бриджах соскочил с вороного пони.

– Это замечательный новый пони Грега, - сказала Ада.

С непринужденными извинениями хорошо воспитанного мальчика Грег вручил Марине платиновую зажигалку, которую его тетка нашла у себя в сумочке.

– Господи, а я ее даже хватиться еще не успела. Как Руфь?

Грег сказал, что и тетя Руфь, и Грейс слегли с сильным расстройством желудка: "не из-за ваших восхитительных бутербродов, - поспешил он добавить, - а из-за ежевики, которой они объелись в кустах".

Марина вознамерилась позвонить в бронзовый колокольчик, чтобы слуга принес еще сэндвичей, но оказалось, что Грег спешит на прием к графине де Прей.

– Скоровато она утешилась, - заметила Марина, намекая на смерть графа, года два назад убитого в пистолетной дуэли на Бостонском Выгоне.

– Она женщина веселая и привлекательная, - сказал Грег.

– И всего лет на десять старше меня, - подхватила Марина.

Тут внимания матери потребовала Люсетта.

– Кто такие евреи?
– поинтересовалась она.

– Отпавшие христиане, - ответила Марина.

– А почему Грег еврей?
– спросила Люсетта.

– Почему-почему!
– сказала Марина.
– Потому что родители у него евреи.

– А его дедушка с бабушкой? А arriere44 дедушка с бабушкой?

– Милая моя, я, право, не знаю. Твои предки были евреями, Грег?

– Ну, я не уверен, - ответил Грег.
– Иудеями да, но не евреями в кавычках, - я хочу сказать, не водевильными персонажами или купцами-выкрестами. Они перебрались из Татарии в Англию пять веков назад. Вот, правда, маминым дедушкой был французский маркиз, который, сколько я знаю, принадлежал к католической вере и был помешан на банках, акциях и драгоценностях, вот его, пожалуй, могли бы прозвать un juif.

– Кстати сказать, это ведь не такая древняя религия, как другие, верно?
– спросила Марина (повернувшись к Вану в смутном намерении перевести разговор на Индию, в которой она была танцовщицей задолго до того, как Моисей - или как бишь его?
– родился на лотосовых болотах).

– Какая разница...
– начал Ван.

– А Белле (так Люсетта звала гувернантку) тоже падшая христианка?

– Какая разница!
– воскликнул Ван.
– Кого заботят эти избитые мифы, кому теперь важно - Юпитер или Яхве, шпиль или купол, московские мечети или бонзы и бронзы, клирики и реликвии и пустыни с белеющими верблюжьими костьми? Все это - прах и миражи общинного сознания.

– А с чего вообще начался этот дурацкий разговор?
– осведомилась Ада, поднимая голову от уже наполовину украшенного таксика, или dackel'я.

– Mea culpa45, - с видом оскорбленного достоинства пояснила мадемуазель Ларивьер.
– Я всего-навсего сказала на пикнике, что ветчинные сэндвичи, возможно, не привлекут внимания Грега, потому что евреи и татаре свинины не едят.

– Вообще-то, римляне, - сказал Грег, - римские колонизаторы, которые в давние времена распинали евреев-христиан, вараввинов и прочих горемык, тоже не ели свинины, но и я, и дедушка с бабушкой едим за милую душу.

Употребленный Грегом глагол озадачил Люсетту. В виде иллюстрации Ван сомкнул лодыжки, вытянул руки в стороны и закатил глаза.

– Когда я была маленькой девочкой, - сварливо сказала Марина, месопотамскую историю начинали учить чуть ли не с колыбели.

– Не всякая маленькая девочка способна выучить то, чему ее учат, отметила Ада.

– А мы разве месопотамцы?
– спросила Люсетта.

– Мы гиппопотамцы, - откликнулся Ван и прибавил: - Пойдем, мы еще не пахали сегодня.

Одним-двумя днями раньше Люсетта потребовала, чтобы он научил ее ходить на руках. Ван держал ее за лодыжки, а она медленно продвигалась на красных ладошках, по временам с кряхтением плюхаясь лицом в землю или останавливаясь, чтобы скусить ромашку. Так, протестуя, скрипуче затявкал.

– Et pourtant, - сказала, поморщившись, гувернантка, не выносившая резких звуков, - а ведь я дважды читала ей переложенную Сегюром в сказку шекспировскую пьесу о злом ростовщике.

– Она еще знает переделанный мною монолог его безумного короля, сказала Ада:

Ce beau jardin fleurit en mai

Mais en hiver

Jamais, jamais, jamais, jamais, jamais

N'est vert, n'est vert, n'est vert, n'est vert,

n'est vert.

– Здорово!
– воскликнул Грег, буквально всхлипнув от восторга.