Ада, или Радости страсти (Часть 1)
Шрифт:
По доброте своего бесчестного сердца Демон, однако ж, не стал говорить Марине, что ее полоумный муж ухитрился тайком от своего художественного эксперта мистера Айкса за несколько тысяч долларов купить у давнего знакомого Демона по игорным домам (и с его, Демона, благословения) двух поддельных Корреджио - лишь для того, чтобы по какой-то непростительно счастливой случайности перепродать их столь же полоумному коллекционеру за полмиллиона, каковую сумму Демон ныне считал как бы ссудой, предоставленной им кузену, обязанному рано или поздно ее возвратить, если, конечно, здравый смысл еще имеет хождение на этой парсунной планете. Со своей стороны и Марина не стала рассказывать Демону про шашни Дана с молодой больничной сиделкой, тянувшиеся со времени его последней болезни (кстати сказать, как раз у этой всюду сующей свой
– Vous me comblez, - сказал Демон, имея в виду бургундское, - хотя, впрочем, мой дед по матери, пожалуй, предпочел бы выйти из-за стола, чем смотреть, как я пью под gelinotte красное вино вместо шампанского. Превосходно, дорогая моя (посылая поцелуй над простором пламени и серебра).
Жареные рябчики, вернее новосветские их представители (называемые здесь "горными куропатками"), подавались с брусникой (здесь называемой "горной клюквой"). Одна особенно сочная, поджаристая птичка обронила шарик мелкой дроби между красным языком и крепкими клыками Демона.
– La feve de Diane136, - заметил он, аккуратно выложив дробину на край тарелки.– Как у тебя с машиной, Ван?
– Полная неясность. Я выписал "Розли" вроде твоей, но раньше Рождества мне ее не доставят. Попытался найти "Силентиум" с коляской и тоже не смог: война - хотя какая может быть связь между войной и мотоциклом, для меня загадка. Но мы обходимся, Ада и я, - ездим верхом, на велосипедах, даже на вжикере.
– Я вот спрашиваю себя, - сказал коварный Демон, - отчего это мне вдруг вспомнились прелестные строки нашего великого канадца о покрасневшей Ирен:
Le feu si delicat de la virginite
Qui что-то sur son front...
Хорошо. Можешь забрать в Англию мою, при условии, конечно...
– Кстати, Демон, - вмешалась Марина, - где и как я могла бы добыть старый поместительный лимузин со старым умелым шофером - вроде тех, что лет уже сто служат, к примеру, твоей Прасковье?
– Невозможно, моя дорогая, они все кто в раю, кто на Терре. А вот чего хочется Аде, что жаждет получить на день рождения моя молчаливая любовь? Это ведь, по расчету по моему, ближайшая суббота, верно? Une riviere de diamants?
– Протестую!– вскричала Марина.– Да-да, я серьезно. Я против того, чтобы ты дарил ей "квака сесва" (quoi que ne soit), об этом мы с Даном позаботимся сами.
– И кроме того, ты забудешь, - рассмеявшись, сказала Ада и с большой сноровкой показала кончик языка Вану, при слове "бриллианты" уставившемуся на нее в ожидании привычной реакции.
Ван спросил:
– При каком условии?
– При том, что тебя уже не поджидает точно такая же в гараже Георга на Ранта-роуд.
– Тебе, Ада, скоро придется вжикать в одиночестве, - продолжал он.– В конце каникул я собираюсь умыкнуть Маскодагаму в Париж. "Qui что-то sur son front, en accuse la beaute!"
Так и тянулась эта незначащая болтовня. У кого из нас не ютятся в мрачных пропастях сознания яркие воспоминания подобного рода? Кто не съеживался и не закрывал руками лицо, столкнувшись со злобным взглядом своего живописного прошлого? Кто в испуге и одиночестве долгой ночи...
– Что это было?– вскричала Марина, которую кэрлетические бури пугали даже сильнее, чем антиалабористов округа Ладора.
– Зарница, - предположил Ван.
– Ежели вам угодно знать мое мнение, - сказал Демон, разворачиваясь на стуле и вглядываясь в волнующиеся занавеси, - это была фотовспышка. Как-никак меж нами присутствует прославленная актриса и сенсационный акробат.
Ада подбежала к окну. Под мечущимися в тревоге магнолиями стоял, нацелив камеру на безобидное, веселое семейство, бледный мальчишка с двумя разинувшими рот горничными по бокам. Впрочем, то был всего лишь ночной мираж, явление в июле обычное. Никто не делал снимков, разве один лишь Перун, неудобосказуемый бог грозы. Марина в ожидании грома шевелила губами, про себя перебирая секунды, - словно молясь или подсчитывая пульс тяжелобольного. Предполагалось, что каждый сердечный удар отмеряет милю непроглядной ночи, отделяющую живое сердце от обреченного овчара, уже убитого где-то - о, далеко, далеко отсюда - на вершине горы. Гром наконец раскатился, но глухо. Вторая
вспышка выявила анатомию балконного окна.Ада вернулась на место. Ван поднял ее слетевшую под стул салфетку, успев, пока нагибался и разгибался, чиркнуть виском по Адиному колену.
– Нельзя ли мне получить еще немного Петерсонова рябчика, Tetrastes bonasia windriverensis?– величественно осведомилась она.
Марина позвонила в небольшой бронзовый колокольчик. Демон, коснувшись ладонью Адиной спины, попросил передать ему эту пробудившую в нем кое-какие воспоминания вещицу. Ада, порывисто изогнувшись, исполнила его просьбу. Вставив в глазницу монокль и приглушив благовест памяти, Демон осмотрел колоколец; нет, это не тот, что некогда стоял на подносике у постели в сумрачном шале доктора Лапинэ; этот даже не в Швейцарии сделан - всего лишь еще одно благозвучное переложение, с полувзгляда на оригинал обнаруживающее всю грубость совершенного переводчиком подлога.
Увы, бедная птица не пережила "оказанных ей почестей" и, после краткого совещания с Бутелленом, рядом с asperges en branches137, которые смаковали все прочие, на тарелке молодой госпожи появился не вполне уместный, но более чем съедобный кусок арлезианской колбасы. Что-то вроде благоговейного испуга вызывало в стороннем наблюдателе удовольствие, с которым она и Демон совершенно одинаково изгибали лоснистые губы, поднося к ним из некой небесной выси роскошного родича скромной лилии долин, которого они держали за стебель пальцами, одинаково сложенными в щепоть - словно для "троеперстного знамения", за неприятие коего (смехотворная схизма, требующая, чтобы конец большого пальца непременно отстоял на вершок от конца указательного) одни русские люди всего два столетия назад заживо жгли других на берегах Великого Невольничьего озера. Ван вспомнил, как близкий друг его учителя, образованный, но жеманно-щепетильный Семен Афанасьевич Венгеров (1855-1954), в ту пору бывший еще молодым доцентом, но уже прославленным пушкинистом, говаривал, что единственный вульгарный пассаж в сочинениях его любимого автора - это содержащееся в незавершенной главе "Евгения Онегина" описание приличной лишь каннибалам радости обжорливых молодых людей, выдирающих "живых и жирных" устриц из их "раковин". Впрочем, "на вкус, на цвет", как дважды и оба раза неверно переводит ходовую французскую фразу ("chacun a son gout"138) английский автор Ричард Леонард Черчилль в своем романе "Достойный и добрый человек", посвященном одному крымскому хану, некогда любимому репортерами и политиками, - так во всяком случае утверждал язвительный и пристрастный Гийом Монпарнасс, о новообретенной славе которого Ада, макая в чашу с водой перевернутый венчик правой кисти, принялась рассказывать Демону, исполнявшему тот же обряд и точно с таким же изяществом.
Марина достала "албанию" из хрустального ларчика, наполненного турецкими сигаретами с фильтром из лепестков красной розы, и протянула ларчик Демону. Ада с некоторой неуверенностью закурила тоже.
– Ты превосходно знаешь, - сказала Марина, - что отец не одобряет твоего курения за столом.
– Да ничего, пускай, - пробурчал Демон.
– Я про Дана говорю, - грозно пояснила Марина.– Он очень привередлив на этот счет.
– Он привередлив, а я нет, - ответил Демон.
Ада с Ваном невольно расхохотались. Это все были шуточки - не первостатейные, но все-таки шуточки.
Впрочем, мгновенье спустя Ван заметил:
– Пожалуй, я тоже не откажусь от "алиби" - виноват, от "албании".
– Прошу всех отметить, - сказала Ада, - насколько voulu была эта оговорка! Я люблю покурить, когда хожу по грибы, и всякий раз что я возвращаюсь, этот гадкий дразнила твердит, будто от меня пахнет неким влюбленным турком или албанцем, встреченным мною в лесу.
– Что ж, - сказал Демон, - Ван совершенно прав, проявляя заботу о твоей нравственности.
Настоящие русские "профитроли" - такие, какими их еще до 1700-го первыми стали готовить в Гаване русские повара, - это слоеные пирожки, политые густым шоколадом, они много крупнее темноватых, махоньких "profit rolls"139, подаваемых в ресторанах Европы. Наши друзья уже покончили с этим сладким блюдом, приправленным соусом chocolat-au-lait140 и готовы были приняться за фрукты, как вдруг в столовую, произведя некоторый фурор, вторгся Бут, а следом за ним его отец с поминутно спотыкающимся Джоунзом.