Ада, или Радости страсти
Шрифт:
– Ну, значит, нам по пути, – сказал Демон и не без гурманского предвкушения потянул ноздрями аромат монакского кофе, усиленный тенями тропических, волнуемых бризом лиан в его голове.
В то незабываемое утро распорядившийся о завтраке Ван вылез из ванны и уже влезал в землянично-красный махровый халат, когда из ближней гостиной послышался, как ему показалось, голос Валерио. Туда Ван и зашлепал, напевая беззвучно, чая провести еще один день все возраставшего счастья (который сгладит еще одну неприятную грань, вправит еще один болезненный вывих прошлого, что принимало ныне покрой, сливавшийся с новым светозарным узором).
Демон, весь в черном, в черных гетрах, в черной нарукавной повязке, с моноклем на черной, шире обычного, ленте, сидел за завтраком – чашка кофе в одной руке, удобно сложенная финансовая страница «Times» в другой.
Он вздрогнул и резковато поставил чашку на стол, отметив совпадение цвета с одной неотвязной деталью, которая светилась
Ван сумел только выдавить: «Я не один» (je ne suis pas seul), но Демона слишком распирала принесенная им печальная весть, чтобы он стал обращать внимание на намек дурака, которому довольно было попросту выйти в соседнюю комнату и через минуту вернуться (замкнув за собою дверь – замкнув годы и годы впустую потраченной жизни), чего он не сделал, застыв взамен вблизи отцовского стула.
Согласно Бесс (имя которой обладает в русском языке известным побочным значением), грудастой, но в остальном гнусноватой сиделке Дана, которую он предпочел всем остальным и даже притащил за собою в Ардис, – поскольку ей удавалось губами выдавливать из его бедного тела последние капли «play-zero» (как называла это старая шлюха), – он уже довольно давно, еще до внезапного отъезда Ады, жаловался, что некий бесенок, помесь лягушки с грызуном, норовит оседлать его, чтобы вместе скакать в застенок вечности. Доктору Никулину Дан описывал своего верхового как черного, с бледным пузом, с черным спинным щитком, сверкающим, точно спинка жука-навозника, и с ножом в воздетой передней конечности. Одним ледяным январским утром Дан неведомо как сумел через подвальный лабиринт и кладовку для инструментов ускользнуть в бурые заросли Ардиса; кроме красного купального полотенца, свисавшего с его зада наподобие чепрака, никакой одежды на нем не было, и, хоть путь оказался труден, ему, ковылявшему на четвереньках, подобием покалеченного скакуна под невидимым всадником, удалось далеко углубиться в лесистый ландшафт. С другой стороны, попытайся он остеречь ее, она может вскрикнуть безошибочно Адиным голосом или выпалить что-нибудь необратимо интимное в тот миг, как он откроет глухую, надежную дверь.
– Умоляю вас, сударь, – сказал Ван, – спуститесь вниз, я присоединюсь к вам в баре, как только оденусь. Ситуация до крайности щекотливая.
– Да ладно тебе, – отмахнулся Демон, роняя и вставляя монокль, – Кордула против не будет.
– Это совсем другая, куда более впечатлительная девушка, – (и еще один нелепейший лепет!). – Какая к чертям Кордула! Кордула теперь госпожа Тобак.
– Да, конечно! – возгласил Демон. – Что это я? Помню, Адин жених мне рассказывал – они с молодым Тобаком вместе работали в банке в Фениксе. Как же, как же. Такой шикарный, широкоплечий, синеглазый блондин. Байбак Тобакович!
– Мне наплевать, – сказал сдавленный Ван. – Будь он даже распяленной, распятой жабой-альбиносом. Прошу тебя, папа, мне действительно необходимо…
– Занятно, что ты выразился именно так. Я, собственно, только и заскочил сказать, что бедный кузен Дан помер до странного босховской смертью. Все-то ему казалось, что он уезжает куда-то из дома верхом на некоем грызуне. Его нашли слишком поздно, он отошел в клинике Никулина и бредил как раз этой деталью картины. Черт его знает, сколько теперь времени придется потратить, чтобы согнать туда всю семью. Картина сейчас в Вене, в Академии художеств.
– Папа, прости, но я пытаюсь тебе втолковать…
– Если бы я владел пером, – мечтательно продолжал Демон, – я описал бы – разумеется, чересчур многословно, – как страстно, как распаленно, как кровосмесительно – c’est le mot – искусство и наука спрягаются в насекомом, в дрозде, в чертополохе из того герцогского боскета. Ада выходит за человека, который большей частью живет под открытым небом, но мозг ее – это закрытый музей, однажды она вместе с милейшей Люсеттой по жутковатому совпадению указала мне на некоторые детали того, другого триптиха, колоссального сада насмешливых наслаждений, год тысяча пятисотый, – а именно на бабочек в нем – на бархатницу в середине правой доски и крапивницу на центральной, как бы присевшую на цветок, – заметь это «как бы», ибо мы здесь имеем пример точного знания, коим владеют две прелестных юных девицы, потому как они объяснили мне, что на самом-то деле букашка повернута к нам не той стороной: видимая, как на картине, в профиль, она должна была показать испод крыльев, однако Босх, скорее всего, нашел одно-два крыла в паутине, затянувшей угол его окошка, и, изображая неправильно сложенное насекомое, показал лицевую сторону, ту, что красивее. Мне, знаешь ли, наплевать на эзотерический смысл, на скрытый в бабочке миф, на потрошителя шедевров, нудящего Босха выражать какую-то дурь своего времени, у меня аллергия на аллегории, и я совершенно уверен, что он попросту забавлялся, скрещивая мимолетные фантазии единственно ради удовольствия, которое получал
от красок и контуров, а вот что нам действительно следует изучать, я прямо так и сказал твоим двоюродным сестрам, так это упоение зрения, плоть и вкус земляничины, женственной вплоть до ее размеров, которую ты обнимаешь вместе с ним, или неизъяснимое диво нежданного устьица – но ты не слушаешь меня, ты ждешь, счастливое чудище, когда я уйду, чтобы тебе можно было прервать грезы твоей спящей красавицы! `a propos, Люсетту, пребывающую где-то в Италии, мне огорчить не удалось, но Марину я выследил – она в Цицикаре, флиртует с епископом Белоконским и объявится здесь под вечер, облаченная, вне всяких сомнений, в pleureuses, они ей к лицу, тогда мы `a trois [284] рванем в Ладору, потому как не думаю, чтобы…284
Втроем (фр.).
Возможно, он во власти какого-нибудь слепящего чилийского дурмана? Этот поток прервать невозможно – безумное привидение, болтливая палитра…
– …нет, право же, не думаю, чтобы нам стоило беспокоить Аду в ее Агавии. Он – я про Виноземцева говорю – является отпрыском, от-прыс-ком, одного из великих варягов, покоривших красных татар, или медных монголов, или кем они были? – которые еще до того покорили бронзовых всадников – до того, как мы в миг, счастливый для истории западных казино, ввели в оборот русскую рулетку и ирландскую мушку…
– Мне до крайности, до безобразия жаль, – сказал Ван, – что дядя Дан скончался и что вы, сударь, пребываете в таком возбуждении, но кофе моей подружки стынет, а тащить в нашу спальню всю эту инфернальную параферналию я не могу.
– Ухожу, ухожу. Как-никак мы с тобой не виделись – с каких это пор, с августа? Во всяком случае, надеюсь, она красивей Кордулы, прежде жившей с тобою здесь, о ветреный юноша!
Возможно, ветрилия? Или драконара? От него явно припахивает эфиром. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, уходи.
– Мои перчатки! Плащ! Спасибо. Могу я воспользоваться твоим клозетом? Нет? Ну ладно. Найду другой. Приходи поскорее, около четырех мы в аэропорту встретим Марину, оттуда прямиком помчим на поминки и…
И тут вошла Ада. Нет, не голая; в розовом пеньюаре, чтобы не шокировать Валерио, – уютно поправляя волосы, сладкая, заспанная. Она совершила ошибку, воскликнув: «Боже мой!» – и отпрыгнув назад, в сумерки спальни. Звонкий обломок секунды – и все рухнуло.
– А еще того лучше, приходите сейчас же, оба, потому что я отменяю все встречи и прямиком отправляюсь домой, – сказал он или подумал, что сказал, с выдержкой и с четкостью выговора, которые так пугают и цепенят нерях, неумех, горластых хвастунов, провинившихся гимназистов. Особенно теперь, когда все полетело к чертям собачьим, to the hell curs, Йероена Антнизоона ван Акена, к molti aspetti affascinati его enigmatica arte, [285] как объяснял находившийся при последнем издыхании Дан доктору Никулину и сестре Беллабестии (Бесс), которой он завещал сундук музейных каталогов и свой второй по доброте катетер.
285
Многообразным чарующим аспектам… загадочного искусства (ит.).
11
Драконов наркотик выветрился: его последействие не отличалось приятностью, соединяя физическую усталость с некоторой оглушенностью мысли, – как если бы разум вдруг совсем перестал различать цвета. Теперь Демон, напялив серый халат, прилег на серый диванчик в своем кабинете на третьем этаже. Сын его замер у окна, спиною к молчанию. Этажом ниже, в обитой камкой комнате прямо под кабинетом, ждала Ада, несколько минут назад приехавшая сюда с Ваном. В точности насупротив кабинета, в открытом окне расположенного за проулком небоскреба, стоял, прилаживая мольберт, мужчина в переднике, склонял так и этак голову, отыскивая правильный угол.
Первыми словами Демона были:
– Я требую, чтобы во время разговора ты смотрел мне в глаза.
Ван понял, что роковой разговор, должно быть, уже идет в сознаньи отца, ибо укоризненное требование прозвучало так, точно Демон сам себя перебил. Он слегка поклонился и сел.
– Однако, прежде чем я осведомлю тебя о двух обстоятельствах, я хотел бы узнать, как долго – сколько времени это… (надо полагать, «продолжается» или нечто столь же банальное, впрочем, конец всегда банален – виселица, железное жало Нюрнбергской Старой Девы, пуля в висок, последние слова в новой, с иголочки, Ладорской больнице, падение с тридцати тысяч футов, когда, отыскивая в самолете уборную, ошибаешься дверью, поднесенная собственной супругой отрава, надежды на крымское гостеприимство, сердечные поздравления господину и госпоже Виноземцевым…).