Адаптация

– Свали, коза…

– Нелюдь! Урод моральный! Фашист! – она брызгала слюной и сверкала глазами, несчастная дурочка. Напарник вырвал плакат и, переломив древко об колено, швырнул на землю.

Баба завизжала и, выхватив перцовый баллончик, пустила струю в лицо напарнику.

Он заорал, завертелся, размахивая руками.

– Все, мля! Сука, ты труп! Ты…

Баба отступала, не спуская с напарника заплаканных глаз.

– Беги, дура! – рявкнул Глеб. – Беги, пока можешь.

– Да держи ты ее! – напарник остановился и тер слезящиеся глаза, он дышал часто, а из носа текли сопли. Баба развернулась и неловкой рысью потрусила в лес.

– Глеб!

– Нет. Не надо, – Глеб схватил напарника за руку. – Она ж человек. А людей мы не трогаем.

– Идиотка несчастная… и ты хорош. Мог бы… – Напарник прыгнул на щит и скакал, разбивая в щепу. Когда успокоился, Глеб сказал:

– Пойдем. Ну с ними связываться… она не понимает.

Все сделанное было правильно. А жалость и слезы – для слабаков.

Это же Глеб говорил себе, выбивая пыль из старого мешка, набитого песком. Мешок принимал удар за ударом, раскачивался. Из расходящегося на боку шва на пол сыпался песок, и скрипел под ногами.

Сами.

Виноваты.

Так правильно. Только так и не иначе.

Жалость – опасна. Жалость у тех, кто вытянулся жидковатой цепью вдоль заводского забора, заслоняя щербины на нем рукописными плакатами. Пусть себе стоят, пусть ложатся перед серыми грузовиками и пусть вопят, когда солдатики начинают оттаскивать. Иногда у Глеба возникало желание дать этим людям то, что они просят. Пусть бы хлебанули свободы и дружбы, сколько ее хватило.

Пожалуй, ненадолго.

Поэтому пусть страдают страдающие, а сильные позаботятся, чтобы была у слабых возможность плакать. Мир – для людей.

А мешок – для битья.

Он качнулся, расширяя амплитуду, и, поймав момент, когда Глеб замешкался, ударил в грудь. Не больно, но чувствительно. Шов на боковине треснул, а песок струей полился на пол.

Хватит на сегодня. Под крышей сарая ворковали голуби. До смерти мира оставалось еще время, названное временем надежды. Было его не так много, но не так и мало. И странный договор, который Глеб подписал, вспоминался все чаще.

Особенно в дни, когда со стороны бывшего химзавода тянуло гарью.

Запах останется надолго. Он пропитал это место, всосавшись в трещины на фундаменте, в поры и проломы зданий, в черную накипь расплавленного пластика, застывшую на бетоне. Как будто плесень проступила. Сияли на солнышке стреляные гильзы. Под ногами хрустело стекло. Небьющееся в теории, на практике оно разлетелось сотней тысяч кубических осколков. Те вплавились в асфальт, и теперь блестели на солнце, словно стразы на юбке модницы.

Глеб шел, придерживая винтовку, и пальцы искалеченной руки поглаживали приклад.

Он отмечал детали.

Рваная рана в стене. Вываленные взрывной волной ворота. Искореженная жаром кумулятивного заряда вышка. Перекрученное штопором тело Антоши Наводника, узнать которого можно лишь по татуировке – лицо обгрызено. Безымянный череп на кабине просевшего болотохода объеден чисто, только на затылке остался ровный кружок черных волос.

Глеб не помнил, у кого были такие. Беспамятство радовало.

– Нет хуже работы – пасти дураков. Бессмысленно храбрых – тем более, – сказал он, отдавая честь Антоше. Пустые глазницы смотрели с жалостью. Наверное, Антоша ждал другого посвящения, но в голову больше ничего не приходило. – Но ты их довел до родных берегов своею посмертною волею. [1] Извини, что не все дошли. Я вот отстал и… Извини, начальник. Судьба даст – свидимся.

Особенно сильно пострадала центральная часть поселка. Сквозь буферную зону точно смерч прошел. И он не остановился, встретив преграду внутреннего вала.

1

Р. Киплинг, Эпитафия командиру морского конвоя, пер. С. Васильченко.

И Глеб смотрел на развороченные дома. На испещренные следами автоматных и пулеметных очередей стены. На рухнувшие лестничные клетки и уцелевшие фасады, что повисли на железных жгутах внутренних опор. Не дома – театральные декорации. И воронки на асфальте из той же пьесы.

Глеб отступил. Он – не похоронная команда. Ему бы выжить.

Стук донесся со двора. Настойчивый, громкий, словно кто-то колотил палкой по ведру. Глеб, вскинув винтовку, двинулся вдоль стены.

Четыре шага. Хрустнувший под сапогом осколок. Тишина. Снова стук, но гораздо громче, злее. Пять шагов. Угол дома в налете сажи. Следы автоматной очереди и пуля, увязшая в бетоне. Тень на земле. Дергается. Словно обезьяна скачет. А звук становится противным, скрежещущим…

Обезьяноподобная тварь раскачивалась на веревке, свисавшей с крыши. Левой лапой тварь впивалась в веревку, в правой держала чью-то голову, которой и возила по стене. На бетоне виднелась широкая бурая полоса с прилипшими клочьями волос. Кость скрежетала о камень. Когти монстра вспахивали землю, высекая искры.

Глеб прицелился. Вдохнул и отступил. Связываться с кадавром было опасно: рядом могла оказаться стая. Лучше отступить. Спрятаться в каком-нибудь подвале. Пересидеть и подумать, как жить дальше.

На втором шаге под подошву подвернулся кристалл стекла. И громко хрустнул, рассыпаясь пылью. Звуки тотчас смолкли.

Тварь по-прежнему висела на веревке, и голову не выпустила, но подняла на плечо, примостив огрызком шеи на шерстяной колтун. Теперь казалось, что у твари две головы. Первая – кроваво-мешаная. Вторая – плоская, с желтыми блюдцами лемурьих глаз и узкой харей. Длинный язык свешивался тряпочкой, с кончика его стекали прозрачные капли слюны.

Заметив Глеба – он точно понял, когда это произошло – тварь спрыгнула на землю, осклабилась и радостно заскрежетала. Как гвоздем по стеклу.