Аденауэр. Отец новой Германии

Беда была в том, что Аденауэр попытался выйти на международный уровень финансовой игры, располагая лишь тем опытом, который он накопил на внутригерманском рынке ценных бумаг; не он один допустил аналогичную ошибку, от расплаты не ушел никто. Печальная история была, по существу, очень проста. К весне 1928 года Аденауэр решил изменить свою инвестиционную стратегию: наблюдая резкий рост курса акций на мировых рынках, он посчитал целесообразным расширить свой портфель как в географическом плане, за счет акций американских компаний, так и в отраслевом, направляя вложения в новые компании, создававшиеся под выпуск синтетических волокон. Один из его коллег по правлению «Дейче банк», д-р Фриц Блютген, был главным управляющим одной из таких компаний, расположенной в Кёльне, «Ферейнигте Гланц-штофверке». Ранее он дал Аденауэру ряд ценных советов по поводу того, как привлечь частные фонды к финансированию строительства новых зданий Кёльнского университета, и было вполне естественно обратиться к нему за консультацией но поводу того, куда лучше вложить свой собственный капитал. Аденауэр так и сделал.

Блютген посоветовал ему вложить деньги в два дочерних предприятия собственной фирмы, которые он как раз открыл в США. Аденауэр не сразу принял это предложение, он решил сперва проконсультироваться у исполнительного директора местного филиала «Дейче банка», д-ра Антона Брюнинга. Тот заверил осторожного клиента: в разумности идеи Блютгена нет оснований сомневаться, и более того, если Аденауэру нужны живые деньги, то банк готов ему их ссудить. Наш герой решился: он поручил банку продать почти весь свой портфель и на вырученную сумму купить акции двух американских филиалов фирмы «Гланцштофверке». Поручение было выполнено, хотя возникли и некоторые затруднения: акции обоих филиалов на немецком рынке ценных бумаг не котировались, их пришлось приобретать чуть ли не из-под полы в Амстердаме.

Игра явно начала увлекать Аденауэра. В октябре 1928 года одна из компаний, в которую он инвестировал свои средства, произвела новый выпуск акций, и наш герой решил консолидировать свой пакет, отдав в обмен на эти новые акции свою долю участия во второй компании. Обменять акции оказалось делом технически непростым, но Аденауэр, что называется, завелся. Он телеграфирует Блютгену в Нью-Йорк с просьбой, даже требованием «сделать все, чтобы добыть для меня транш нового выпуска». Одних акций для этой операции не хватает, нужны наличные, и Аденауэр снова использует кредитную линию «Дейче банка».

Все улаживается, но тут акции «Американ Гланцштоф» начинают падать. Поначалу Аденауэр даже рад этому: он активно скупает подешевевшие акции, увеличивая свою долю участия в предприятии. К весне 1929 года он начинает проявлять некоторые признаки беспокойства, но Блютген заверяет его, что оснований для беспокойства нет: надо продолжать скупку акций. Он даже предлагает значительную часть своих собственных активов в качестве залогового обеспечения под новый заем, который Аденауэр берет у того же «Дейче банка» (правда, блютгеновские активы находятся в Голландии и заведены в нарушение немецкого законодательства, но банк закрывает на это глаза). Вряд ли Блютген сознательно вводил Аденауэра в заблуждение, он, похоже, искренне верил в перспективы своего американского холдинга, иначе не вкладывал бы в него свой собственный капитал.

Между тем конъюнктура все более ухудшалась. Крах на нью-йоркской бирже, случившийся 24 октября 1929 года, полностью обесценил акции «Американ Гланцштоф», не помогло и слияние обеих дочерних компаний в одну. На ноябрьские выборы Аденауэр шел, будучи уже на грани банкротства, что он, разумеется, тщательно скрывал. В декабре финансовое положение вновь переизбранного на новый срок бургомистра представлялось абсолютно безнадежным.

Аденауэр был в отчаянии. В голове его роились самые экстравагантные идеи о том, как спасти себя и свою репутацию. В письме к Данни Хейнеману он возлагал всю вину за свои несчастья на Блютгена, но один бизнесмен, разумеется, взял другого под защиту: тот ведь хотел как лучше, кто мог знать, что так получится. То же самое говорил Аденауэру и Луис Хаген. Последний вдобавок вовремя сумел отговорить бургомистра от безумного плана вчинить иск «Дейче банку» за то, что он позволил ему брать такие большие кредиты. Вместе с тем в правлении банка прекрасно отдавали себе отчет в том, что пойти на официальное объявление банкротом не кого-нибудь, а самого кёльнского бургомистра, да к тому же еще и председателя прусского Государственного совета, — значит вызвать публичный скандал, который отрицательно отзовется на репутации солидного финансового учреждения. Аденауэра надо было спасать. План спасательной операции разработали все тот же Хаген совместно с его кёльнским банковским партнером Робертом Пферд-менгесом (читатель должен запомнить эту фамилию).

План не был лишен элегантности, хотя его юридическая чистота могла вызвать некоторые сомнения. Как бы то ни было, Хаген с Пфердменгесом сумели убедить одного из директоров правления «Дейче банка», Оскара Шиллера (жил он в Берлине, но родом был, конечно же, как читатель уже догадался, из Кёльна), завести особый депозитный счет в центральном офисе банка, куда переводилось все, что к тому времени составляло кредит и дебет нашего героя: обесцененные американские акции, то, что оставалось от немецких активов вкупе с нелегальным портфелем Блютгена и, разумеется, с его, Аденауэра, собственными долговыми обязательствами. Этот счет открывался на неопределенное время, до него не мог бы добраться никакой аудитор, и все было, таким образом, шито-крыто. Разумеется, была и другая сторона медали: отныне из всего состояния у Аденауэра реально оставался только дом с мебелью. Жить теперь предстояло на одну зарплату. Жить и содержать семью, в которой тем временем произошло очередное прибавление: в 1928 году Гусей родила девочку, которую назвали Либет.

Как ни печальна была ситуация, в которой оказалось семейство Аденауэров, это было ничто в сравнении с той, в которой оказались городские финансы. Долларовые кредиты иссякли, кредиторы требовали их срочного возврата, капитал утекал за границу, а расходы на пособия безработным и неимущим росли не но дням, а по часам. Всю первую половину 1930 года Аденауэр провел в лихорадочных поисках займов. Рейнский «Провинциальбанк», прусский «Ландесбанк» — отказы. В отчаянии он обращается к Данни Хейнеману с просьбой вложить капитал в местную электрическую компанию, тот согласен, но только на условии перехода к нему контрольного пакета. На это бургомистр не решается пойти. Ему удается заполучить заем все от того же «Дейче банка» под вексель от прусского кооперативного общества. Оно в принципе не имело права этот вексель выдавать, а банк его принимать, но никому уже нет дела до этих юридических тонкостей. И все-таки Аденауэр понимает, что без поддержки центральных властей не обойтись.

Худшего времени для обращения к правительству рейха трудно было выбрать. Оно само находится в состоянии перманентного кризиса. Четвертый кабинет Маркса пал еще весной 1928 года, на смену ему пришла непрочная коалиция, которую возглавил социал-демократ Герман Мюллер. Этот кабинет не пользовался особым авторитетом, все рассматривали его как некий переходный этап. К чему? Это был большой вопрос.

В условиях ухудшавшейся экономической конъюнктуры правые и левые экстремисты, коммунисты и нацисты, собирали все больше голосов на местных выборах. Между их вооруженными отрядами то и дело вспыхивали уличные потасовки, а то и самые настоящие сражения. К концу 1929 года Вильгельм Тренер, министр обороны в правительстве Мюллера, издал приказ по рейхсверу против проникновения в его ряды «политической заразы». Солдаты и офицеры должны помнить, говорилось в приказе, что армия воплощает собой «самое глубокое выражение национальной воли и единства». Имелось в виду, что военные должны были стать той силой, которая предотвратит гражданскую войну, которая, как считал Тренер, была уже на пороге.

Фактически на рубеже 1929—1930 годов Тренер совместно с руководителем политического отдела министерства, генералом Шлейхером, составили нечто вроде антиправительственного заговора. Из них двоих Шлейхер был поумнее, но, в общем, оба были едины в том, что нынешнее правительство должно быть заменено другим, которое не было бы связано узкопартийными интересами, а воплощало собой национальную идею. Подразумевалось, что такое правительство проявит и большую щедрость в плане ассигнований на армию. Обычные генеральские бредни, но в обстановке тогдашней Германии на них работало но крайней мере три немаловажных фактора.

Первый — и, пожалуй, самый важный — авторитет президента. Гинденбург к тому времени стал уже совсем плох, у него развилась странная привычка всплакнуть на публике, но это был их человек, и у него была большая власть. Второй — полнейшая неспособность правительства Мюллера справиться с уличными беспорядками и ростом экстремизма. Третий — наличие подходящей кандидатуры, которую можно было поставить во главе такого правительства, которое новело бы политику в духе, угодном для военных кругов. Речь шла о Генрихе Брюнинге.

Он молод и энергичен. Ему еще нет и сорока пяти, а он уже лидер фракции Центра в рейхстаге. Герой войны: доброволец, командир пулеметной роты, награжден Железным крестом первой степени. Человек глубоко верующий. Не любит социал-демократов. Интеллектуал — качество, которым не мог похвастаться ни один канцлер Веймарской республики, кроме, пожалуй, Штреземана. Разбирается в экономике и финансах. Словом, почти идеал. В разговоре с друзьями Тренер отозвался о нем с неподдельным восторгом: он не встречал «ни одного государственного деятеля, канцлера, министра или генерала, который бы так много знал, имел такие четкие политические взгляды и был таким обходительным, как Брюнинг». Им восхищались не только немецкие генералы. Американский посол информировал Вашингтон, что «Брюнинг — это то открытие, которое совершила Европа, это по-настоящему великий человек».