Аденауэр. Отец новой Германии

Если Аденауэр располагал минимальной информацией о Советах, то Советы имели еще меньше достоверных сведений о нем и его политическом лице. Поначалу там и не очень интересовались данными о нем, делая ставку на социал-демократическую оппозицию, но постепенно советские лидеры стали приходить к пониманию того факта, что если они хотят наладить отношения с Западной Германией, то им придется иметь дело не с кем-нибудь, а именно с Аденауэром. Корректировка ранее сложившегося представления о нем была нелегким процессом. Поначалу соответствующие характеристики носили на себе явный отпечаток сталинистских штампов. В одном из документов Советской контрольной комиссии, датированном 24 апреля 1953 года, главное, что говорится об Аденауэре, — это то, что он тесно связан «с западногерманскими монополистическими кругами», а свое лидерство в ХДС обеспечивает «путем установления террористического режима в партии, угроз, шантажа и подкупа отдельных оппозиционно настроенных членов партии, а также усиленного рекламирования мнимых успехов (своей) политики». В другой справке, от 17 августа того же года, воспроизводится прежняя формула, правда, с исключением пассажа насчет «террористического режима», изъятием эпитета «мнимые» перед словом «успехи» и добавлением, что «подавлять внутрипартийные противоречия, рост оппозиционных настроений» Аденауэру удается еще и путем «использования своего авторитета». Шаг к более реалистической оценке личности канцлера, как видим, был сделан, но еще очень небольшой.

Тон высказываний об Аденауэре в закрытых информационных материалах советских экспертов по Германии меняется примерно с середины 1954 года. В справке, посланной из аппарата советского Верховного комиссара 6 июля, отмечается, что Аденауэр «заявил о возможности установления в недалеком будущем дипломатических отношений между СССР и Западной Германией», однако «через неделю вынужден был под прямым давлением американцев... заявить, что во. внешнеполитической позиции боннского правительства по отношению к Советскому Союзу не произошло каких-либо изменений». Здесь уже западногерманский канцлер фигурирует почти как сторонник улучшения отношений с СССР, которому-де помешали коварные американцы. В справке от 27 декабря 1954 года, носившей название «О движении за нормализацию отношений с Советским Союзом в Западной Германии», есть такой пассаж: «Слова В.М. Молотова, содержавшиеся в его речи в Берлине 6 октября с.г. о том, что имеется немало оснований к тому, чтобы отношения Советского Союза и Федеративной Республики Германии также начали развиваться на более здоровой основе, оказывают свое воздействие на широкие круги западногерманской общественности. После подписания Парижских соглашений Аденауэр заявил в Мюнхене, что, как только будут осуществлены эти соглашения, тогда, само собой разумеется, снова будет германский посол в Москве». Справка заканчивается бравурным выводом насчет того, что «наиболее дальновидные западногерманские буржуазные деятели все более убеждаются в том, что Западная Германия сможет упрочить свое положение и освободиться от кабальной зависимости от США только при наличии деловых связей и нормализации политических отношений с Советским Союзом и другими странами демократического лагеря». Аденауэр, пусть косвенным образом, также, видимо, был причислен к этой категории. Наконец, в записке от 22 января 1955 года признается, что «Аденауэр, которому с помощью средств массовой информации создана репутация «величайшего германского политика после Бисмарка», пользуется значительным личным авторитетом среди членов и сторонников ХДС».

В Политбюро ЦК КПСС явно сочли недостаточной такую отрывочную и во многом противоречивую информацию о западногерманском лидере и поручили одному из самых авторитетных специалистов но Германии в МИДе, Валентину Фалину, написать подробный биографический очерк о нем. Подготовленный продукт его творчества поначалу представлял собой пухлый том, затем, пройдя через несколько рук, он сократился до сотни страниц и в таком виде был разослан членам Политбюро. По словам одного из них, Анастаса Микояна, он читался как детективный роман. Накануне визита в Москву прибыла представительная делегация асов западногерманской журналистики, включавшая Ганса Церера из «Ди вельт», Карла Герольда из «Франк-фуртер рундшау» и Ганса-Ульриха Кемиски из «Зюддейче цейтунг». Полный отчет о беседах с ними был также послан высшему советскому руководству.

В Кремле ждали визита с определенным подъемом, в западных столицах и в ГДР с явным неодобрением, а в Бонне по этому поводу царил самый настоящий ажиотаж. Понадобилось два лайнера «Локхид-Суиерконстеллейшн», чтобы доставить официальную делегацию и сопровождавших ее лиц в Москву. Еще свыше семидесяти журналистов прибыли для освещения визита поездом. Для встречи делегации в аэропорт Внуково 8 сентября прибыли Булганин с Молотовым в сопровождении доброй половины членов Политбюро, выстроившихся в порядке, соответствующем их статусу. Почетный караул был одет в форму царской личной охраны — неизвестно, кто придумал такой маскарад, напоминавший сцену из какой-то старой оперетки. Эккардт в своих мемуарах охарактеризовал событие как «путешествие в незнаемое», и это вряд ли можно назвать преувеличением.

Аденауэр отнесся к подбору членов делегации самым тщательным образом. Он включил в нее не только министров своего кабинета, но и председателя и вице-председателя внешнеполитической комиссии бундестага — Курта-Георга Кизингера (ХДС) и Карло Шмида (СДПГ), а также председателя соответствующей комиссии бундесрата Карла Арнольда; всех их сопровождал штат советников и экспертов. Таким образом он явно пытался избежать обвинения в единоличном и узкопартийном подходе к серьезной внешнеполитической инициативе, исход которой заранее невозможно было предугадать. Делегацию разместили в гостинице «Советская»; по московским стандартам это было нечто запредельно роскошное, однако руководитель политического департамента МИДа ФРГ Вильгельм Греве отозвался о предоставленной делегации резиденции как об «отеле среднего класса, с уровнем комфорта прошлого века и обстановкой под вкус мелкого буржуа». Поезд с журналистами, проехавший пол-Евроиы, был поставлен на запасной путь невдалеке от Курского вокзала; нельзя сказать, чтобы это было идеальное прибежище для представителей прессы, но главное его назначение было в ином: там, в специально оборудованном против прослушивания вагоне, разместился рабочий штаб делегации с радио- и телефонным узлом связи, машбюро и т.д.; кроме того, к поезду был прицеплен вагон-ресторан, где немецкие гости могли вкушать родную и привычную им пищу.

Переговоры шли шесть дней. Начались они с грандиозного приема, устроенного в честь делегации в первый день ее пребывания на московской земле. Утром гостей ожидал сверхплотный завтрак; на столах красовались огромные судки с икрой. Каждый день после окончания заседаний следовал банкет, потом, после небольшого перерыва — либо еще один ужин, либо посещение Большого театра. Естественно, все это сопровождалось обильными возлияниями, и одной из обязанностей Глобке было снабжать членов делегации перед приемами доброй дозой растительного масла в качестве средства против быстрого опьянения. Аденауэр, кстати, заметил, что сами хозяева вместо водки пьют минеральную воду, и начал настаивать на соблюдении принципа равенства сторон.

В целом, если подходить к оценке переговоров с точки зрения формальных критериев, единственным их результатом было установление дипломатических отношений и обмен послами. Было много длинных и бессвязных речей и пара-другая драматических сцен; во время одной из таковых Хрущев замахнулся на Аденауэра кулаком, а тот ответил столь же красноречивым жестом. Удивительно, что проблема, о которой Аденауэр говорил как о главной цели своего визита — репатриация немецких военнопленных, — почти не упоминалась в ходе официальных бесед. Когда она была затронута, Булганин отрезал: никаких ьоеннопленных в Советском Союзе нет; остались только обычные преступники, получившие от советского правосудия то, что они вполне заслужили. Лишь в самый последний день пребывания западногерманской делегации в СССР на заключительном приеме в Кремле тот же Булганин «неожиданно и как будто движимый каким-то внутренним импульсом» подошел к Аденауэру и предложил ему сделку: пусть Аденауэр напишет ему официальное письмо с просьбой об установлении дипломатических отношений, и тогда «мы отдадим их вам всех — всех до единого! В недельный срок! Даю вам честное слово!» Сцена была, мягко говоря, странная, и многие бывшие ее свидетелями заключили, что Булганину явно не помешало бы до приема выпить растительного масла но рецепту Глобке. На самом деле, как мы знаем, освобождение «военных преступников» было для советской стороны уже решенным делом, и речь шла лишь о выборе наиболее подходящего момента, чтобы выбросить на стол эту козырную карту.

По возвращении в Бонн Аденауэра встретил смешанный хор апологетов и критиков. Сообщение о скором прибытии последних пленников прошлой войны было воспринято с восторгом, однако слышались и голоса сомневающихся: разумно ли поступил канцлер, положившись всего лишь на «честное слово» советского премьера? Западные союзники были крайне недовольны: пойдя на установление дипломатических отношений с Советами, Аденауэр фактически признал необратимость раскола Германии— по меньшей мере на ближайшее обозримое будущее. В немецкой прессе этот тезис выражался проще и острее: Аденауэр просто-напросто «сдал» восточных немцев.

Окружение канцлера придумало контрманевр. Уже на борту возвращавшегося из Москвы лайнера с делегацией были намечены контуры того, что получило впоследствии название «доктрины Хальштейна». Речь шла о том, что наличие в одной и той же столице — Москве — двух немецких дипломатических представительств — ФРГ и ГДР — это исключение из общего правила, исключение, отражающее тот факт, что Советский Союз является одной из великих держав-победительниц, несущих на. себе ответственность за «Германию в целом»; это ничего не меняет в правовой позиции западногерманской стороны, согласно которой только ФРГ является единственным законным немецким государством, представляющим интересы и волю всех немцев; ФРГ не будет признавать никакие другие государства, имеющие дипломатические отношения с «восточнозональным режимом»; любое государство, которое в будущем вознамерится установить такие отношения, будут ожидать «серьезные последствия».

Ответ советской стороны был вполне предсказуем: через неделю после отлета из Москвы аденауэровской команды между СССР и ГДР был заключен договор, согласно которому дипломатические миссии обеих стран преобразовывались в посольства. Таким образом, в Москве оказывались не просто представительства двух германских государств, а представительства на одном и том же уровне — уровне посольств, максимально высоком по дипломатическому ранжиру. Претензия ФРГ на «единоличное представительство» еще больше обнаружила свою необоснованность и нереалистичность. Аденауэр воспринял это довольно спокойно, для него главное было быть в центре общественного внимания; хвалят его при этом или ругают — это было уже на втором плане.

В начале октября 1955 года первые эшелоны репатриантов из СССР стали прибывать в транзитный лагерь близ Касселя. К концу месяца этот поток неожиданно иссяк. Пресса злорадствовала: вот она — цена «честного слова» Булганина, вот она — мера наивности Аденауэра. В начале декабря с советской стороны пришло пояснение: дальнейшая репатриация будет приостановлена, пока не будут возвращены советские граждане, якобы насильственно удерживаемые в Западной Германии. Это была для канцлера весьма неприятная новость. В качестве жеста доброй воли он решил освободить группу русских — всего тридцать один человек, которые отбывали тюремное заключение на территории ФРГ; что касается остальных, то он четко заявил, что они находятся под защитой Организации Объединенных Наций и не могут быть лишены права оставаться в ФРГ либо выехать за ее пределы, но исключительно по собственному желанию. Дело грозило зайти в тупик, но тут русские, трудно понять по какой причине, вновь сменили свою тактику. К Рождеству прибытие эшелонов с репатриантами возобновилось. К концу января 1956 года процесс возвращения бывших немецких военнопленных из СССР завершился.