Адмирал: Сашка. Братишка. Адмирал

А немцы сами вышли на нас ночью, на костер. Собаки их учуяли, разбудив нас с дедом, я смог к ним подкрасться, там было три немецких летчика, и застрелил из пистолета. Вот это все немцы, которых я убил лично. Еще диверсанты были под Старой Руссой, но это совсем другая история, их живыми взяли. Вот так мы и шли по нашим тылам. Так что думаю, фронтовики и люди понимающие увидят, что я не пустобрех, все, что я рассказал, происходило на глазах моей семьи и других свидетелей. Теперь стоит и рассказать, чем со мной поделились те раненые из «палатки безнадежных». Первое и самое важное. Это, конечно же, стрелковые ячейки. Я не знаю, какой муда… Какой идио… В общем, я не знаю, кто приказал внести в уставы, что бойцам вместо полнопрофильных окопов предписывалось копать ячейки, мол, это чтобы бойцы не уставали, но я опишу, в чем ошибка. Давайте для примера возьмем стрелковый батальон. Он прибыл на место и начал окапываться, те самые стрелковые языки. Успели окопаться и замаскироваться, молодцы, хвала им, но такое редко бывает, обычно немцы раньше появляются. Так вот, окопались и замаскировались.

Впереди у немцев всегда дозор идет, его встречают огнем и тем самым обнаруживают свои позиции. Остатки дозора отходят и жалуются дядям с большими фуражками, что плохие русские их обидели там-то и там-то. В результате подошедшая пехота останавливается подальше, а по позициям батальона начинают бить минометы, гаубицы, а если есть свободные самолеты, то и штурмовики, это как раз их специализация. Что чувствует такой боец, находясь в одиночестве в стрелковой ячейке? Страх он чувствует.

Как сказал один командир: в окопах атеистов нет. Думаю, многие фронтовики его поддержат. Так вот, все вокруг трясется, взлетают вверх тонны земли, сверху сыпется. Очень это страшно. Проходит время, потому что обстрел идет не пять минут и не двадцать, до часа может доходить. Немцам нужно сровнять с землей позиции батальона, чтобы их пехота и танки спокойно пошли дальше без особых потерь. После получаса такого обстрела у бойца появляются панические мысли. А что, если все погибли и я один остался?

И чем дальше, тем чаще они возникают. Как это проверить? Да быстро выглянуть и осмотреться. Боец, набираясь духу, выглядывает и, быстро осмотревшись, ныряет обратно в защищенную ячейку. Но дело в том, что и у остальных такие же мысли, и они тоже выглядывают, посмотреть, что вокруг происходит. Причем очень много выживает при обстреле, так как попасть в такую стрелковую ячейку сложно. Потери от подобного обстрела редко превышают пятнадцать-двадцать процентов. Но одновременно бойцы выглянуть не могут, тут не сговоришься для этого, потому выглядывают в разное время и друг друга просто не видят. Да и видимость из-за поднятой пыли и земли небольшая. В результате новые панические мысли. Что все погибли, я один остался. Находится самый малодушный, они всегда есть. Он выскакивает из окопа и бежит в тыл.

Другой боец, выглянув в очередной раз, видит его и сразу же думает: нас двое осталось, не погибать же мне одному. И он бежит следом. Но так думают и другие бойцы, что сидят в других ячейках, они, выглянув, видят их, и бегство принимает массовый характер.

Некоторые бойцы, видя их, думают, что был приказ об отходе, а они не слышали из-за грохота обстрела, там и свой крик не услышишь, поэтому присоединяются. В ячейках обычно остаются процентов пятнадцать самых стойких бойцов, они и принимают немцев, когда обстрел заканчивается и немецкая пехота приближается. Повезет, отобью первую атаку, вторую уже не переживает никто, добивают обстрелом по выявленным огневым точкам, и пехота завершает уничтожение батальона. Тех, кто убежал, встречают в тылу. Если есть командиры, им мажут лоб зеленкой, из остальных формируют сводный батальон, пополняют, придают других командиров и снова сажают в оборону. В этот раз бойцы, побывавшие в бою, уже более стойко держат оборону и бегут меньше. Вот так постепенно со временем те и получают этот бесценный боевой опыт. Те, кто доживают, единицы. По сравнению со стрелковыми ячейками – окопы это совсем другое дело. То есть бойцы могут перемещаться, в бою, если закончились боеприпасы, не нужно вылезать наружу и ползти под пулями и осколками к соседней ячейке, чтобы забрать у погибшего друга патроны и гранаты. А так пробежался, лежит убитый боец, подбежал, пуст, кто-то раньше успел, к другому, у этого есть патроны, и вот так дальше ведешь бой. Во время обстрела политрук сможет обходить бойцов, поднимать моральный дух, это, кстати, их работа, там шуточку скажет, тут сигареткой угостит. Бойцам легче, и они уже увереннее смотрят на мир и яростнее держат оборону. Вот вроде бы такая разница между стрелковыми ячейками и окопами, а реальность показывает, что именно окопы позволяют строить оборону крепче, и это, кстати, все фронтовики признают. Я вам расскажу такую историю. Она о батальоне капитана Гаврилова, двести шестой стрелковый полк семнадцатой стрелковой дивизии. За неделю очень тяжелых боев его батальон понес потери в двадцать процентов численного состава, при том, что немцы, атакуя его позиции, потеряли два пехотных полка и тридцать танков. Невозможно, кто-то скажет?

Не реально? А я объясню, как он воевал, и любой командир сможет это повторить. Первое, у капитана всегда позиции были выстроены с полнопрофильными окопами, он еще не ленился и ложные позиции оборудовал с окопами по колено, это для авиаразведки.

Когда немцы подходили к позициям, их в упор встречали плотными злым огнем. Те несли потери и откатывались. Обычно дальше другие советские подразделения РККА сидят на месте, но капитан так не действовал, зачем ему держать людей под обстрелом, получая убитых, раненых и контуженых? Поэтому он отводил бойцов в тыл метров на пятьсот, там заранее были вырыты противовоздушные щели, а на позициях оставлял наблюдателей и часть пулеметчиков, чтобы они остановили немцев, если те приблизятся к позициям, а батальон еще не успел занять окопы. Вот так батальон спокойно пережидал в стороне, и немцы били артиллерией и сбрасывали бомбы с неба на пустые позиции. Как только огонь стихал, бойцы бегом возвращались на позиции, если были раненые и убитые среди наблюдателей, отправляли их в тыл и восстанавливали на скорую руку окопы. Немцы подходили, будучи уверенными, что с батальоном покончено, и когда их подпускали поближе, те нарывались на огонь в упор и несли страшные потери.

Причем бойцы не стреляли с одного места, а постоянно перемещались. Немцы воевать умели, засекали позицию пулемета и сосредотачивали на нем огонь, чтобы уничтожить. Но пулеметчиков там уже не было, выпустив ленту, они уже давно поменяли позицию и открывали огонь с другого места. Выпустили ленту и дальше перебегают. Так же действовали и другие бойцы, Гаврилов всем вбивал в голову, задержитесь со сменой позиций, убьют, часто меняйте их, и те меняли. Своего командира бойцы боготворили и за дело его любили. Постоянное перемещение, постоянный огонь. Потери в этом случае минимальны, немцы просто не могли подавить огневые точки, когда они стреляли по ним, там уже никого не было. Так же и с противотанковыми пушками, не больше пяти выстрелов с одного места, оружие на передки на запасную позицию. За неделю была потеряна только одна пушка. Немцы снова откатываются, но и бойцы покидают позиции, однако уходят совсем. Отходят километров на пять, где готовы новые позиции и окопы. Обычно одна рота у капитана в бою не участвует, а в тылу готовят новые позиции. Дальше снова, как и раньше было, немцы нарываются на огонь батальона на новых позициях, и терпят потери. И вот так всю неделю. Немцы тоже не дураки и разобрались, что личный состав пережидает обстрел в тылу, но и Гаврилов не зря шпалы носил, он часто оставлял бойцов на основных позициях. После легкого обстрела немцы переносили огонь в тыл и обрушивали туда огромное количество боеприпасов. Хорошо воевали гавриловцы, геройски, для многих будучи примером, однако батальон все же погиб. Погиб по простой причине, перестали подвозить боеприпасы. Бойцы снимали их с немцев, ползая к убитым, хоть так отбиваться. Протянули еще сутки, но и их ненадолго хватало. Батальон был рассеян, комбат погиб, бросился с гранатой под танк, остатки подразделения вышли к своим. Вот с одним из бойцов я и пообщался. В той самой «палатке безнадежных». Как видите, тактика довольно проста и ее легко можно повторить при хорошем снабжении и крепком тыле, только вот никому это не надо, от того и потери такие, и отходят наши войска все дальше и дальше. Я не ругаю бойцов, есть за что ими гордиться. Когда один батальон упорно держит оборону, то и их соседи, видя такую самоотверженную отвагу, готовые вот-вот бежать, заражаясь такой уверенностью, тоже держатся. Потом уже они, в другом месте, держа упорно оборону, заражают другие части, показывая примером, как надо драться и не отступать. Постепенно это все расползается по дивизиям, корпусам, и те учатся воевать, страх перед немцами проходит, но пока это не по всем частям разошлось, вот немцы, находя слабые участки, и прорываются, заставляя наши войска отступать, чтобы выпрямить линию фронта и не попасть в окружение. Многие боятся окружения, даже появилось такое выражение «окружениебоязнь», «танкобоязнь» или «самолетобоязнь», но этого не нужно делать, не стоит бояться, нужно взять себя в руки.

Я бы и рассказал историю про пограничников, что шли за откатывающимся фронтом, что они творили у немцев в тылу, за два месяца уничтожив больше двух тысяч солдат, сотню танков, около пяти сотен грузовиков. Их было всего двенадцать, и действовали они одним только стрелковым оружием. Но их командир умел думать, он использовал свои наработки и очень успешно. Сейчас я не смогу рассказать, как они действовали, времени нет, но если будет следующая передача, в чем я, честно говоря, сомневаюсь, обязательно опишу. Это действительно очень интересно и познавательно. Кстати, я общался с одним капитаном-пограничником, в «палатке безнадежных», его звали Антон Гордеев. Так вот он рассказал, что из всех пограничников, что встретили немцев утром двадцать второго июня на западной границе, уцелело всего один процент состава. Вдумайтесь, один процент. Это элита. Они дрались у своих застав, не отходя без приказа, не получая его, так и погибали, редко к кому прорывалась помощь. Причем их стойкость была такова, что командование вермахта издало приказ и распространило его по всем войскам. Звучит он так, цитирую слова Гордеева: Зеленые фуражки в плен не брать. Это как же надо было довести немцев, чтобы они издали такой приказ?! А так, парни молодцы, только жалко их. Герои.

– Александр, разреши задать тебе вопрос? – сказал вдруг диктор, когда я на миг прервался, мне воды принесли, горло пересохло.

– Можно. Я же тут.

– А что означает намазать лоб зеленкой? Меня немного смутила эта фраза.

– Это красноармейский фольклор. Скажем так, оно означает, что, прежде чем расстрелять, намазывают лоб зеленкой, чтобы пуля, входя в мозг, не занесла инфекцию. Горькая шутка такая. Поэтому если говорят: намазали лоб зеленкой, это так фигурально выражаясь, говорят о расстрелянном человеке. Это я слышал на дороге смерти от бойцов, и уже сам привык вставлять во фразы, что не обращаю на нее внимания. Кстати, мне уже намекают, что наше время заканчивается, но мне еще есть что сказать, поэтому извините, пару минут эфира я все же украду. Думаю, многие поняли из моих слов, что я привез в Москву с собой оружие. В большинстве трофейное, немецкое. Это действительно так, искать не советую, да и не найдете, оно в тайниках за Москвой в лесах. Однако я прекрасно знаю, что в формирующемся отдельном рабочем коммунистическом батальоне острая нехватка вооружения, и хочу передать все оружие им. Именно всё. Я охотник, у нормального охотника в заначке всегда найдется пара неучтенных стволов. Тут я добровольно передаю его нашим бойцам и командирам. Держать это оружие у себя просто подло, когда в нем нуждаются. Сейчас перечислю, что у меня есть. Немецкое противотанковое ружье с патронами, сто двадцать штук всего, но хоть что-то. Как показывает опыт, если расчет не меняет позиции и ведет огонь с одного места минут пять с момента первого выстрела, это если повезет, обычно еще меньше, его уничтожают. Так что патронов точно хватит.

Потом два пулемета, «МГ-ноль восемь», это что-то вроде нашего «максима», с того бронетранспортера снял, и «МГ-тридцать четыре». Трофей с диверсантов. К ним по пять снаряженных лент и два ящика с патронами. Два ящика с гранатами. Потом два немецких автомата с боезапасом. Семь пистолетов, четыре «парабеллума» и три «вальтера». Наш автомат ППШ, его хочу подарить командиру батальона, лично в руки передать. Потом снайперскую вин… Не-е-е, хватит вам, ребята. Настоящий охотник винтовку с оптикой, если она даже армейская, никогда не отдаст, руку отгрызет, но не отдаст. Если только с обменом на что-то другое, охотничье.

Это намек. У меня СВТ в снайперском исполнении и немецкая, «маузер» с оптикой. Помимо них еще есть трофейная радиостанция. Как и пулемет с СВТ, это трофеи с немецких диверсантов. Пересеклись наши дорожки под Старой Руссой. Все это я готов передать батальону, пусть его представители найдут меня через редакцию Всесоюзного радио, мой адрес тут есть. Это еще не все.

Дело в том, что помимо нашего ППШ, в кузове бронетранспортера я нашел еще трофеи. Немцы где-то, видимо, ограбили банк.

К большому моему сожалению, денег там не было, очень они мне нужны были. Сам я в душе трофейщик. То есть исповедую такой закон: что в бою взято – то свято. Этот закон действует только во время войны, в мирное время он недействителен. Убивая противника, врага, я считаю, что все, что находится на нем, принадлежит мне, и я считаю, что прав. На другого убитого даже не посмотрю, это уже мародерство. Вообще трофеи и мародерство – это разные вещи, и граница между ними очень тонка. Фактически только командир может решать, где бойцы набирали трофеи, а где мародерили. Раньше в старину право трофея было священно, сейчас искусственно об этом забыли. Я нет, и считаю все, что добыл в бою, своим. Я понимаю, почему командиры издали законы, чтобы красноармейцы сдавали честно добытые трофеи им, чтобы прилипли к их рукам. Я же предлагаю издать «Закон о трофеях». Поверьте, русский народ, которые знает, что такое «достать», ковер там или редкий инструмент, они немцев без всего оставят, если будут знать, что что-то можно будет оставить себе или отправить почтой домой. После такого нашествия окопы немцев просто опустеют, выжившие немцы нагишом будут стоять на позициях и делать вид, что стреляют из оружия, губами изображая стрельбу, а ничего у них уже не будет, все отберут и утащат. Шучу, конечно, но советую все же подумать, стимул очень серьезный, не менее важный, чем защищать свою родину и свои семьи. Теперь вернусь к находке в бронетранспортере. Там не было денег, там было золото в слитках, двенадцать штук с оттиском Госбанка СССР. Моя семья о них не знает, после стрельбы я их нашел при осмотре и тайком убрал на дно в повозки, потом прикопал в лесу под Москвой. Честно говоря, как камень с души упал, не люблю я золото. Откуда немцы их взяли, не знаю, но я бы предпочел именно деньги, которые немцам как раз были не нужны. Как я уже говорил, мне очень деньги были нужны. Когда мы уезжали, то продавали дом по очень низкой цене, покупатель сбил ее, пользуясь тем, что мы уезжали в спешке. Когда мы приехали в Москву, то денег на выбранный дом не хватало, сильно не хватало. Связываться с золотом я побоялся, струсил, признаюсь, поэтому я стал на вещевом рынке продавать трофеи.

Немецкое снаряжение, обувь и форму. Брали очень хорошо и давали большую цену. Торговать я умел, но сам не ожидал, что так продажи пройдут. Из рук вырывали, торговались друг с другом, поднимая цену, я до сих пор в изумлении. Оружие не продавал, а вот все трофейные ножи ушли, ни одного не осталось. Спрашивал, зачем покупателям, отвечали, что соседям будут говорить, что сын или муж с фронта трофеи прислали. Форсить решили, вот и давали хорошие деньги. Продал я все, что у меня было, хватило и на дом, и на кое-какую обстановку. Это золото я считаю своим, по праву трофея, но оно мне не нужно. Руки жжет, боюсь я его. Поэтому хочу попросить Политуправление РККА помочь мне передать его в Фонд Обороны. Причем не просто передать, а все средства пустить на постройку завода для выделки автоматов для нашей пехоты, пусть наконец это необходимое оружие начнет поступать в войска. Это все, что я хотел сказать. Но прежде чем попрощаться, хочу спеть одну песню. Я сразу прошу прощения у редактора, ее не было в разрешенных списках, и он ее не слышал. Она называется «Русские дороги». Если мой рассказ кого заинтересовал, прошу писать на адрес редакции, постараюсь ответить. Большое спасибо, что выслушали меня до конца. Я прощаюсь с вами.