Адмирал Ушаков

– Поверьте моему слову, генерал, мы с ним кончайт на восточный берег!
– воскликнул граф.

– Но чтобы это сбылось, постарайтесь хотя бы поскорее подтянуть отставшие полки, - промолвил Ермолов, не разделявший его оптимизма.

Время встречи истекло. Ермолов сказал, что ему надо ехать к Чичагову, учтиво поклонился и отбыл.

– Донесение светлейшему я напишу, - сказал граф, оставшись один со своим штабом, - а кто его доставит? Надобно сделайт быстро, а кругом французы.

– Поручите, ваше сиятельство, это мне, - поднялся Арапов.

Граф посмотрел на него, подумал и сказал:

– Я желайт посылать вас Чичагов, но пусть то будет потом. Собирайтесь, батюшка, поедете к светлейшему.

11

"Ну вот и вырвался наконец!" - подумал Араров, направляясь с пакетом графа Витгенштейна в сторону Смоленска, где он рассчитывал найти главную квартиру фельдмаршала Кутузова. Он понимал, что именно там, где находился сейчас фельдмаршал, велся счет последним дням Наполеона. Ему хотелось хоть короткое время подышать тем воздухом, которым дышал главнокомандующий, посмотреть на события войны с высоты его штаба, с высоты солдат, офицеров и генералов главной армии, принудившей противника оставить Москву и теперь гнавшей его на запад, туда, откуда он вторгся на русскую землю в тщеславной надежде на быструю победу.

В воздухе носились снежинки, дорога угадывалась с трудом, и Арапову время от времени приходилось придерживать лошадь: не дай Бог, собьешься с пути! В здешних местах не разберешь, кто больше властвует - то ли французы, то ли русские. Тут приходится пистолеты всегда держать наготове.

Дорога проходила по запорошенным полям и перелескам. Безлюдье и тишина кругом. Глухая тишина... Как будто и войны нет никакой. По пути попадались мелкие деревеньки, но Арапов в них не останавливался. Он спешил. И только вечером, когда совсем стемнело, решил постучаться на огонек. Это было в селении, стоявшем на краю глубокого оврага, одним краем упиравшегося в редкий, наполовину вырубленный перелесок. Хозяин избы, куда постучался Арапов, вышел из сеней, недоверчиво оглядел его с головы до ног, затем бросил беглый взгляд на коня и сипловатым голосом спросил:

– Партизан?

– Русский офицер, - представился Арапов и тут же добавил: - Мне бы только до рассвета. Я заплачу.

– Да уж ладно, проходи, - дал ему дорогу в сени хозяин.
– Проходи, а я пока лошадку покрою. Ишь, дрожит. Гнал, видно, сильно.

Изба дохнула на Арапова неприятной затхлостью и гарью. Посередине избы над лоханью горела лучина. При ее дрожавшем свете Арапов увидел стол с остатками недавнего ужина, образа в углу над столом и, наконец, сухонькую женщину с накинутым на плечи платком, возившуюся у печи с посудой. Увидев чужого человека, она испуганно перекрестилась и сказала:

– Не прогневайся, батюшка, ничего более у нас нету, все забрали.

– Да я, бабушка, ничего не прошу, мне ничего не надо, - постарался успокоить ее Арапов, - мне бы переночевать только.

Вошел сам хозяин, бросил шубенку на коник и неодобрительно посмотрел на гостя, все еще стоявшего у порога.

– Раздевайтесь, ваше благородие, да садись. Правда, худо у нас, но не поедешь же новый ночлег искать.

Арапов разделся и, не расставаясь с дорожной сумкой, прошел к лавке, стоявшей у передней стены так, что один конец ее заходил за стол.

– Что же это вы вдвоем живете, - заговорил он, желая завязать беседу, - или Бог детей не дал?

– Почему не дал? Дал. Дочь замуж в Косогорье ушла, а сына прошлым летом в рекруты взяли... А ты, ваше благородие, может, ужинать хочешь? вдруг спросил хозяин.
– Уж не обессудь, нету еды у нас барской. Картошки сварить можем, а другого ничего нет.

– Да вы не беспокойтесь, еда у меня есть, - похлопал по дорожной сумке Арапов.

Хозяин сам смахнул со стола остатки крестьянского ужина, для верности провел по нему рукавом, после чего объявил, что теперь можно садиться. Арапов стал расстегивать сумку. В дорогу ему дали кусок ветчины, сухарей и небольшую склянку водки. Выкладывая все это на стол, он тайком поглядывал на хозяйку, которую запах ветчины взволновал до того, что она полезла на печку, чтобы быть от соблазна подальше.

– Много ли ваших от войны пострадало?

– спросил Арапов хозяина, продолжая опоражнивать сумку.

– Да ведь как не пострадать от войны такой?
– отвечал хозяин.
– Все пострадали, вся деревня. Нас она, почитай, нищими сделала. Да не нас одних, всю деревню...

Арапов предложил ему выпить и закусить вместе с ним. Старик не отказался.

– В чем же разорение от войны сказалось?
– вернулся Арапов к прерванному разговору.

– Во всем, ваше благородие, - отвечал старик, выпив водку.
– Сидим мы, значит, эдак перед обедом, - начал он рассказывать, - вдруг видим, обоз громыхает - фуры порожние, а рядом с фурами солдаты, бусурманы эти, чтоб на том свете черти на угольях их жарили! На конях. Лопочут по-своему. Моя изба крайняя. Подъезжают эдак и на хлеб показывают, дескать, давай. Я им нету, говорю, а они не понимают по-нашему. Сами шастать стали. Что найдут - на фуры. Коровенка была, три овечки - взяли, ничего не оставили. У других мужиков тоже. Всю деревню обчистили.

Арапов налил ему еще немного, старик выпил и продолжал:

– Если бы не партизаны, все бы мы померли смертью голодной. Выручили, кормильцы наши. Отбили у бусурманов обоз - то ли с нашим хлебом, то ли с другой деревни, только отбили и с нами тем хлебом по-братски поделились. Теперь, слава Богу, до Рождества протянем.

– А потом как?

– Опосля видно будет. Не оставит Исус Христос, выживем как-нибудь. Да, по правде сказать, не так мы уж и ограблены. Рассказывают, в других деревнях без домов люди остались.

Хозяин только пил, но закусывать не стал. Зачем обижать доброго гостя? Самому ветчинка пригодится. Поблагодарив за угощение, он спросил гостя, где ему лучше стелить - на печке или на лавке?

– Лавка широкая, на ней и устроюсь, - сказал Арапов.
– Только стелить ничего не надо, я привык спать по-походному.

Хозяин согласился - на лавке так на лавке, - поправил начавшую было гаснуть лучину и полез на печку. Арапов снял сапоги, но раздеваться не стал, лег в мундире, подложив под голову дорожную сумку. Лучина погорела немного и погасла.

"Спать надо, спать!" - приказал себе Арапов. Но заснуть не удавалось. Не унималась мысль о судьбе приютивших его людей: что будет с ними после Рождества, когда кончится хлеб? Кто им поможет? Кто поможет другим, таким же разоренным? Ведь таких тысячи! А сколько пострадавших в Москве! Дорого обойдется России эта ужасная война.

Где-то под утро, когда было еще темно, Арапов встал, ощупью обулся, выложил из сумки все, что было у него съестного, за исключением двух сухарей, и, одевшись, тихо, стараясь не разбудить хозяев, вышел за дверь. В сенях, однако, он не смог найти выхода. Долго бы, наверное, пришлось ему тыкаться в темноте, если бы не вышел сам хозяин.

– Уезжаешь, ваше благородие?

– Надо.

– Тогда с Богом.

Он вывел его из темных сеней, подвел лошадь, помог оседлать ее, привязать к седлу мешок, в котором еще оставалось фунта четыре овса.

– До Смоленска отсюда далеко?
– спросил Арапов.

– Далеко, ваше благородие.

Выспросив, по какой дороге лучше ехать, Арапов попрощался с хозяином и выехал за околицу. Рассвет занялся, когда деревушка осталась уже далеко позади.

Арапов торопился. От усилившегося за ночь мороза закоченели руки, ноги, но он не слезал с седла - гнал и гнал. И только когда лошадь окончательно выдохлась и не могла больше идти рысью, он выбрал место у небольшого горелого лесочка, отвязал неслушавшимися пальцами мешок с овсом и положил перед мордой лошади. Та сразу же принялась за корм. Арапову тоже хотелось есть, но прежде надо было как-то согреться. Подумалось о костре. Костер - это, конечно, хорошо, но для костра нужно время, а у него его не было. Он побегал, попрыгал вокруг лошади, потом достал из сумки сухарь и стал его грызть, продолжая делать резкие движения, чтобы лучше согреться.