Адов Пламень (фрагмент)
Шрифт:
* * *
– Взят первый. Счет открыт. - Не будешь спорить, что чистой тут победу не назвать? - Не буду; никакого договора я не желал об этом заключать. - И полагаешь, им пройти удастся до самого конца? - Навряд ли, Из. Но пусть пока идут. Уж разобраться сумеем мы, кого отвергнет НИЗ...
* * *
Темнота не то чтобы исчезла вовсе, но как-то боязливо попряталась по углам-закоулкам. К победителям Мясника никто и подойти не смел, даже если какая-то нечисть в соборе еще обитала (в последнем, впрочем, вряд ли усомнился бы сам Тома Неверующий). Однако у исследователей почему-то не возникало никакого желания положиться на миролюбие здешних... жителей. Оставшийся без оружия Йэн выломал из сломанной решетки два железных прута в полтора пальца толщиной. Трофейный секач годился разве только "на похвастаться" при случае: баланс для двух рук у него отсутствовал вовсе, а чтобы орудовать им одной рукой, нужен был кто-то посильнее Малыша Йэна. Раз этак в шесть или семь. Правда, бросать трофей на съедение одной из внебрачных дщерей Сатаны, Ржавчине, Йэн не пожелал, и с помощью веревки и собственного пояса закрепил зловеще-бесполезное оружие за спиной. Здоровенному гэлу этот груз особых неудобств не доставлял... Верхние помещения собора не содержали более ничего интересного. Строительство завершилось лишь наполовину, в том смысле, что от Храма Господня тут была разве что оболочка. И то - лишенная драгоценной мишуры, которая, быть может, сама-то святостью не обладает, зато весьма способствует созданию ореола таковой. Во время оно альмейнская ветвь святой церкви, ревностная блюстительница заветов патриарха Ария, яростно боролась против превращения Божьих обителей в ларцы с золотыми побрякушками, и требовала от священнослужителей соблюдения, прежде всего, обетов бедности и смирения (частенько взирая сквозь пальцы на нарушение ими же обетов воздержания и целомудрия). Но после того, как четыре разнородные ветви христианства сплелись, так сказать, в цельный венок, помпезная пышность италийских и, особенно, византийских церквей возобладала над простыми и почти аскетичными привычками альмейнских священников; так что к моменту крещения языческого Лоррейна (что произошло на двенадцатый год после воцарения Магнуса на престоле франков) любая Обитель Господа - от последней придорожной часовенки до кафедрального собора, - просто обязана была смотреться сияющей монеткой среди навозной кучи всех прочих строений округи. Теперь, полных три четверти века спустя, трудно назвать причины добавления сего неписанного правила в каноны церковной архитектуры, но соблюдалось оно тщательнее многих старых традиций. Включая десять заповедей, не говоря уж о менее известных законах. изложенных в тексте Завета. Тем более странно, как-то отстраненно размышлял Тромм, видеть эти стены голыми. Храмы неоднократно грабили, невзирая на посулы кары Господней на головы еретиков, предания проклятью самих воров и их потомства до семьдесят седьмого колена, анафемы и другие подобные меры духовного воздействия, не говоря уж о воздействии физическом... Но эти стены смотрелись не ободранными, а именно голыми, на них никогда не было вызолоченных и посеребренных барельефов со сценами из жития святых; никогда не стояли тут фигуры ангелов, Христа и мадонны из слоновой кости и красного дерева, никогда не оживляли скупую внутренность собора просветляющие душу рисунки-витражи из цветного венецианского стекла... Он остановился. Поскольку монах шел впереди, как бы указывая дорогу, остановились и остальные. Робин медленно, осторожно осмотрелся, не заметил ничего подозрительного, перемигнулся с Роттом, получил в ответ молчаливое пожатие плечами и вопросительно пихнул в бок монаха - что такое, мол. - Усыпальница, - выдохнул Тромм.
– Ну конечно же! Идиот, как я сразу не догадался! - Думаешь, там...
– Робин не закончил фразы - ему тоже вспомнилось увиденное в ведьмином котле.
– Так, всем
* * *
Кровь смывает и позор, и доблесть.
В смерть, как в жизнь, нагими входим мы.
И химера, что зовется "совесть",
И седой укоры старины,
Не слышны они за той чертою,
Что нельзя живому пересечь.
Что нас ждет - мгновение покоя,
Или вечность новых страшных сеч?
Все, что нами пережито прежде,
Все, что нам готовят впереди,
Это нить по имени Надежда,
Что ведет нас дальше по Пути.
Кровь смывает радость и невзгоды,
Память тонет в алой глубине...
Смерть пришла, приняв у жизни роды,
Получая павших на войне...
* * *
Ржавый двуручный клинок с хрустом переломился, когда встающий из открытого гроба скелет попытался поднять грозное оружие. Нимало не огорчившись этому обстоятельству, страж гробницы встретил незваных гостей со сломанным мечом в костлявой деснице - как видно, он был полностью солидарен с первым паладином и полководцем Магнуса, Браном О'Доннелом, часто заявлявшим, что лучше сломанный клинок, чем вовсе никакого. - Это же...
– прошептала Марион. Меч Леорикса все они видели в деле - но оружие, пусть даже это довольно редко встречающийся тяжелый двуручник альмейнского образца, мало что доказывало. Куда важнее был массивный обруч, непонятно каким образом державшийся на черепе стража-скелета. Широкий обруч из нарочито тусклой, как бы покрытой копотью бронзы, с вызолоченными львиными лапами, приходящимися хозяину на виски точнее, туда, где должны быть виски, в голове стража там зияли два отверстия... - Клянусь распятием, Корона Льва!..
– воскликнул Лох-Лей. Марион эхом отозвалась: - Леорикс!.. Скелет остановился. Опустил обломок меча. Медленно, поскрипывая суставами, шагнул вперед и склонился над Робином - ростом он превосходил Малыша Йэна на добрую ладонь, именно таких размеров (при жизни) был Король-Лев. Вожак разбойников убрал меч в ножны, опустился на правое колено и покорно наклонил голову. Этого короля он был готов приветствовать по всем правилам этикета, жив он там или мертв. Марион последовала его примеру, Йэн и Вильхельм ограничились неловкими поклонами. Тромм также решил поклониться, однако все же был готов в любой момент воспользоваться новообретенным умением. Живого Леорикса он уважал, и весьма, но с мертвецами сходиться ближе необходимого нисколько не собирался. Скол меча уперся в каменные плиты и процарапал черту. Еще одну, и еще. Наконец скелет отступил назад, к гробу, и скрестил лишенные плоти руки на груди. - "COLPA", - прочел монах, - "Рази"?.. Тромм перевел взгляд на Короля-Льва (теперь-то он был абсолютно уверен, перед ними стоял именно владыка Лоррейна). Тот кивнул с какой-то мрачной торжественностью. - Requiescatis in pacem, Rex Lorraines, - вздохнул монах и нанес удар.
– Amen.
Разрыв. Коронация
Верден гудел, как пчелиный улей, только вместо меда и воска тут копили слухи и предположения. То есть никто особо не сомневался в том, что на престол сядет принц Ян, также известный в народе как Святоша. Сомнения рассеивали не личные достоинства принца (пожалуй, Ян был спокойнее и рассудительнее своего сводного брата Леорикса, однако во всем прочем Льву значительно уступал), и не отсутствие других претендентов (даже если подтвердятся печальные слухи о гибели юного Альбрехта-Львенка, да упасут от такого все святые, - оставалось еще немало прямых потомков Лотара Хромого, приемного сына Магнуса, не упоминая уж обо всех прочих братьях и сестрах Яна, единственным общим изъяном которых было разве только отсутствие свидетельств о заключении официального брака между их отцом и матерями). Точку в борьбе за лоррейнский престол ставила неприкрытая поддержка Яна его светлостью епископом Хюммелем и ее величеством королевой Изельде, третьей и последней женой Лотара Святомордого (сей эпитет официальным прозвищем отца предыдущего правителя Лоррейна не стал единственно по причине слабого соответствия традиционным канонам хронистов, потому как иначе старого короля не звали даже его собратья-правители из Альмейна, Италии, Галлии и Арденн). Не то чтобы кто-то полагал, будто мать не будет всячески помогать любимому и ненаглядному сыночку и не убедит своего любовника - ах, простите великодушно, верного и преданного друга, - сделать то же самое... Вопрос был скорее не "кто", а "как". Взойти на престол, принять на себя звание рикса - значит, в частности, принять в свои руки символ своей власти. А тут наличествовали некоторые проблемы. Цепочка которых тянулась уже лет так триста... Вкратце, дело было так. Самая древняя из регалий лоррейнских владык, скипетр Серебряной Руки, была украдена ловким арденнским воришкой, и когда шпионы незадачливого Хильдебранда-Растяпы (это прозвище в летописи все-таки вошло) схватили похитителя, Рука Ноденса уже оказалась перепродана в Альбион, таинственному племени Рожденных-под-Звездами, которых гэлы называли эльфами, служители церкви - демонами, а прочие вообще старались лишний раз не поминать. Разумеется, вора прилюдно и устрашающе казнили, но скипетра это не вернуло. Хильдебранд заказал у италийских мастеров новый скипетр, из драгоценного горного хрусталя, однако уже его дочери Катрин вновь довелось выбирать для Лоррейна символ власти - из-за небрежности слуги от скипетра осталась лишь жалкая кучка осколков (виновника, естественно, запороли насмерть, но это уже ничего не могло поправить). Катрин избрала Солнечный венец, и обруч чистого золота с орнаментом в виде солнечных дисков и лучей служил лоррейнским правителям полтора столетия, пока меч Магнуса не разрубил его вместе с черепом Ивина Дальнозоркого - сверхъестественное умение рикса прозревать находящееся вдали не предупредило его: ты совершишь роковую ошибку, о король, предав Магнуса Франкского в его походе против саксов. Конечно, кампанию Магнус проиграл, однако обрушившись затем на вероломного соратника силами чуть ли не всех франков и альмов, присоединил к зарождающейся Новой Империи почти весь Лоррейн, за вычетом горной Аосты (впрочем, несколько лет спустя император франков и ее включил в состав вассального королевства, официальным наследником которого сделал малолетнего Лотара, сына Ивина). Новая Империя мирно распалась после смерти Магнуса, не сразу, но довольно быстро. Лотар Хромой положил символом Возрожденного Лоррейна царя зверей, льва, и вручил мастерам самолично сделанные эскизы нового герба, знамени и короны. От Лотара Хромого трон перешел к старшей его дочери, Элен, а от той к единственному ее сыну, Лотару, отцу Леорикса и Яна (а также полудюжины незаконных детей обоего пола). И вот теперь Корона Льва, разделив судьбу прошлых регалий лоррейнских монархов, похоже, канула в небытие вместе с Леориксом... Будь на месте Яна не отличавшийся особой фантазией, зато воинственный Леорикс, можно было бы ожидать, что новым символом власти в Лоррейне станет меч или рыцарская пика. Но с детства готовившийся в монастырь Ян... что взбредет в голову ему? Нестройно прогудели трубы. Ворота дворца отворились, приглашенные почтить своим присутствием коронацию устремились внутрь. Устремились и не приглашенные, однако алебарды гвардейцев быстро образумили тех, кто слегка обнаглел. Охотников переть грудью прямо на острия в толпе не оказалось, чему гвардейцы откровенно порадовались. Кому оно нужно, побоище в день восшествия на престол нового владыки?..
* * *
Изельде почти никогда не была настоящей королевой. Лотар женился на семнадцатилетней дочери аахенского тана после того, как его вторая жена, Берта, умерла родами (девочка, Карен, выжила, но пару лет спустя не перенесла лихорадки). Вначале Изельде полагала, что сумеет обуздать этого лоррейнского кабана или хотя бы найти с ним общий язык, но вскоре поняла, что от кабана Лотар унаследовал не только некоторые черты внешности, но и упрямство. Изельде была необходима ему как красивая кукла и наглядное свидетельство того, что пятидесятидвухлетний монарх еще кое на что способен (как будто другие наглядные свидетельства не бегали чуть ли не по каждому городу Лоррейна!) - ничего иного Лотар от нее не требовал, и ничего иного не позволял. Вскоре родился Ян, Лотар немного угомонился и предоставил Изельде самой себе. Пять лет спустя он благополучно сошел в могилу. Трон после не очень долгих споров занял Леорикс, четвертый из сыновей Лотара от первой жены, Денны. В линии претендентов Леорикс шел вторым (двое старших братьев и сестра умерли еще до того), но быстро убедил непосредственного наследника, Эрвина, отказаться от своего родового права в его пользу. Потому что иначе, недвусмысленно дал понять Леорикс, сразу же получишь вызов на поединок до смерти - а молодой Лев уже тогда владел любым оружием лучше многих ветеранов. У которых, собственно, и учился. Эрвин, не желающий умирать раньше назначенного времени, отошел в сторону, Леорикса короновали столь подходящей ему Короной Льва. Изельде окончательно ушла в тень - Леорикс ничего против нее не имел, просто ни она, ни маленький Ян ему были не нужны. Зачем Льву понадобился трон, Изельде никогда не понимала. Ощущением самой власти он не наслаждался, бремя государственных забот тянул честно, но без воодушевления; ну а восседать в неудобном золоченом кресле единственно ради того, чтобы называться Dux Bellorum - кроме войн, Леорикс практически ничем не интересовался, - какой в том смысл? Эрвин наверняка сам назначил бы его на пост главнокомандующего, вручив серебряный шлем и щит - они и шли Льву куда больше королевских регалий... Но как бы то ни было, а за двенадцать лет правления Короля-Льва Изельде успела так поднатореть в дворцовых интригах, что решилась устроить переворот и взять власть в свои руки - пусть номинально трон и занимает Ян. Сперва она потихоньку устранила прочих законных отпрысков Лотара, что было, в общем-то, безопасно, если действовать с умом и тонкостью - а это Изельде умела. Потом попробовала нанести решающий удар, освободив престол Лоррейна. Это было чуть больше пяти лет назад, Изельде рассчитывала стать регентшей от имени несовершеннолетнего Яна; но заговор сорвался, Король-Лев благополучно вернулся из Эрушалайма, и полетели головы. К счастью для Изельде, голова прецептора ордена храма Тарнхальд, Альбрехта де Меельсхазена, слетела без особых разбирательств, а из всех заговорщиков один он знал об ее вдохновляющем участии. В теперешнем исчезновении Леорикса прямой ее вины не было, однако упустить такой случай Изельде никак не могла. Семнадцатилетний Ян сразу занял бы трон, а что без слова своей дорогой любимой мамочки он и пальцем не пошевелит - кто об этом знает, кроме нее самой и Хюммеля, который ей обязан епископской митрой, жизнью и кое-чем еще? Ни одна живая душа в королевстве не видела в Изельде личности. О, она могла бы показать им, НАСКОЛЬКО они ошибаются, вполне могла... да только значительно лучше будет - молча заниматься своим делом. Триумф без зрителей мало чего стоит, но раскрытая не вовремя тайна стоит еще меньше. А тайна была из числа тех, что убивает. Верно, прямой вины Изельде в том, что случилось с Леориксом, не было. Однако посмей кто-либо из умеющих чуять запах лжи спросить королеву о том, имеет ли она отношение к происшедшему, - по Вердену прокатилась бы настоящая волна паники. А то и волна крови.
* * *
– Зачем явилась?
– хмуро вопросил через решетку старший надзиратель. - Читать умеешь?
– Марион извлекла из широкого рукава пергамент с гербовой печатью. Знак Хюммеля страж сразу узнал, дверь открылась мгновенно. Как ни странно, надзиратель оказался немного грамотен, и после десятиминутной борьбы с текстом одержал славную победу. Удовольствия, правда, эта победа ему не доставила. - Освободить этих головорезов Хорта и Виклифа? Но зачем? - Ты меня спрашиваешь? Епископ мне не говорил.
– Марион не лгала, Хюммель ее в глаза не видел - все дела велись через Робина. Ты как, будешь выполнять приказ его светлости, или... Что последует за "или", тюремщик хорошо знал. Очень хорошо. Даже если сам никогда с этими последствиями не встречался. - Щас приведу, - буркнул он и скрылся в темноте верденских застенков, куда девушка и не собиралась следовать за ним. У нее была дополнительная задача, выполнение которой как раз требовало отсутствия свидетелей. Нельзя же при них снимать слепок с замочной скважины... Да, сейчас Марион пришла сюда с письменным приказом об освобождении, но в другой раз такого приказа может и не быть. А вытащить кого-то из верденских застенков - это потруднее, чем в них попасть... Не прошло и получаса, как появились Виклиф-Нюхач и Хорт-Вепрь закованные в кандалы и подталкиваемые двумя надзирателями. Грязные и ободранные, они все же были живы. Тромм опасался, что Хюммель давно успел отправить обоих на виселицу и попросту подставляет того, кто заявится с приказом об освобождении. Что ж, монах ошибался не раз, ну да эта ошибка его не огорчит. - Идем, - приказала она бывшим узникам. Еще не вполне осознавшие, что свободны, те пошли за ней. Разбойники, два месяца сидевшие в темных подземельях, не могли пока узнать ее, чему Марион была только рада. Хотя на нее розыск никогда не объявляли, в отличие от Робина, Ротта, Йэна, Тромма и даже Алана, - лишний раз светиться не стоило. Совсем не стоило. Не потому, что без нее некому будет разведывать потайные ходы в цитадели и сокровищницы различных замков, входя через главные ворота замка в числе обычных гостей. Марион нравилось такое занятие, однако еще больше ей нравилось просто жить.
* * *
Когда наконец закончились восторженные охи-ахи, поздравления и хлопанья по всем частям тела, Робин приказал двигать куда подальше от Вердена. Лучше бы к Тристраму, где осталась вся шайка, но главное - убраться от места коронации. - Зачем? Думаешь, первым указом Яна будет "немедля изловить Робина Доброго"?
– Йэн презрительно сплюнул, сбив неосторожно поднявшийся над травой подорожник.
– Ну, благодарен по гроб жизни он нам, ясное дело, не будет, даже Леорикс бы не стал... - Я не знаю, зачем, - оборвал Робин.
– Знаю только, что надо. И поживее, слышите? Этого Йэну хватило. Особенно суеверным он не был, но о полезном умении Робина предчувствовать опасность знал по опыту. Как и остальные. Потому, храня настороженное молчание, компания двинулась на восток, вдоль тракта, ведущего в Альмейн - как раз неподалеку от него располагался Тристрам. В трех днях пути, около развилки, уходящей к Страсбургу. Естественно, пилить три дня без передышки разбойники не желали, и остановились в знакомой придорожной гостинице, хозяйка которой, Велма, кое-чем была обязана "вольной компании" Робина (а точнее, Ротта, это случилось еще в его бытность вожаком). Вильхельм почти сразу же поднялся в комнату хозяйки, отрабатывать ночлег для всей группы; прочие, весело перемигиваясь, уплели сытный ужин и уже было собирались отправиться на боковую, как вдруг... - Слышали?
– Марион спрыгнула с колен Робина и скользнула к окну.
– Точно, скачут! Галопом летят прямо... Гвардия, клянусь святой Диланой! - Выметаемся, - кивнул Робин в сторону черного хода.
– Не знаю уж, по наши души али нет, но рисковать... - Я пока останусь, - упрямо сказала девушка.
– Предупрежу Хельми. Возьми мой лук, Робин. Прикинусь местной... заодно разузнаю, в чем штука. Меня ж никто не знает, ничего страшного. Спорить было явно не время, тем более, что Марион уже взлетела по лестнице и стучалась к хозяйке. Едва последний из разбойников закрыл за собой заднюю дверь, как в зал, едва не сорвав с петель прочную переднюю дверь, ввалился капрал. Весь взмыленный, как и его лошадь. Пятерка солдат моментально оцепила зал, перекрыв черный ход и окна, прощупывая настороженными взорами всех, кого угораздило сегодня оказаться здесь. Капрал, с одного взгляда выделив Марион в закапанном жиром переднике служанки (девушка порадовалась, что успела прихватить с вешалки эту тряпку для маскировки), хрипло спросил: - Здесь были Робин и его шайка? Марион сделала круглые глаза. - Нет, господин капитан, с полгода уж никого из них тут не видели. Слышала от сестры - она в Аосте скобяную лавку держит, бывали, может?
– Алан-Менестрель вовсе подался в Италию... Гвардеец с досадой сплюнул. - Проклятье святого Ги на голову этих тупорылых!.. Слушай, девка, а ты мне не заливаешь? - Да как посмела бы я, господин?..
– Марион присела в глубоком реверансе, подумав попутно: хорошо, что на ней вместо "охотничьего костюма" сейчас обычное платье, с вырезом и прочими причиндалами, которые так действуют на мужиков.
– Не встречала я их тут. Конечно, только ежели впотьмах мимо прошли, тогда... - А где Велма?
– Ничего удивительного, ее все знали, кто хоть раз проходил мимо постоялого двора. - Так недужна она, капитан, с полудня пластом лежит... Но коли надо, пособлю ей спуститься, она то же самое скажет. Капрал махнул рукой. - Пес с ним. Все одно этого дьявола ночью не догнать... Спутался с Малым Народцем, его только святой Эбен теперь взял бы... - А что такого случилось-то?
– Марион надеялась, что тон ее достаточно похож на интонацию кумушки-сплетницы, готовой свежие новости выспрашивать даже на смертном одре.
– Неужто этот охальник ажно во дворец-то пробрался? Гвардеец с секунду раздумывал, стоит рассказывать или нет, потом решил, что слухи все равно к утру доберутся сюда, потом припомнил строжайший приказ "молчать как рыба об лед", потом посмотрел на поспешно поднесенную Марион большую кружку доброго темного эля... - Святоша-Ян мертв, - проговорил он, утирая усы.
– Прямо на коронации умер. Хюммель только корону на него надел, а Ян зенки-то закатил и... Поговаривали, яд, сперва стали грешить на Хюммеля. После уж сообразили: на короне проклятье лежало. Хюммель чуть не рыдает, признался - это он пообещал Доброму Робину награду, коли тот отыщет, куда покойный Леорикс задевал корону... Вот и отыскал, скотина паршивая, - самому ничего, Хюммеля, видать, сан защитил, а Ян... Э, да что Ян! Теперь же, считай, все королевство проклято! Марион не понадобилось делать испуганный вид. Она действительно перепугалась. ТАКОГО переплета точно еще не случалось...
Ступень вторая. Пламя
Спрыгнув с седла, рыцарь всадил в землю меч, преклонил колени пред импровизированным крестом и повторил свой обет, как делал уже не раз за последние месяцы. Слова шли от чистого сердца, посторонних побуждений у него не было, но небеса бесстрастно молчали. Рыцарь оставался в позе смирения до самого заката, пока была надежда на ответ. Затем он расседлал коня, пустил его пастись, а сам запалил костер, снял шлем и повесил его на рукоять меча. Открылось лицо довольно молодого человека, однако золотисто-рыжие волосы на висках были тронуты сединой, а лоб прорезала глубокая складка; следы горя, которому бессильны были противостоять вся его доблесть, честь и отвага... Лат он, как и большинство странствующих рыцарей, не носил, ограничиваясь прочной курткой из воловьей кожи с нашитыми поверх железными пластинками да кольцами, причем железо это отнюдь не было надраено до блеска. Только шпоры на каблуках и бляхи широкого рыцарского пояса отсвечивали бледным золотом в пляшущих бликах костра. Поужинав краюхой хлеба, остатками пойманного вчера кролика и луковицей, он допил вино из фляги и наполнил ее водой из ручейка. Завтра появится какой-нибудь городок, там можно будет разжиться снедью... а нет, тоже не беда, умереть с голоду в лоррейнских лесах мог кто угодно, но не он. "Кому суждено болтаться на виселице, тот не утонет", порой говорили бывалые люди. Лично о себе рыцарь твердо знал, что погибнет в бою. Причем не от секиры, копья, стрелы или палицы, - его поразят мечом. Но не таким, как его собственный; рыцарь давно уже видел этот клинок во снах, так отчетливо, словно наяву: не прямой двуострый меч, какой знала и ценила вся Европа, не тяжелый тесак-фальчион, какими порой любили рубиться италийцы, не хищная фальката иберов в виде широкого серпа, даже не изогнутая полумесяцем сабля полудиких кочевников Загорья или клюв-ятаган жителей дальних азиатских степей. Он видел - двуручная, в черно-желтую полоску рукоять, ехидно скалящаяся золотой драконьей головой; золоченые иероглифы, узкой лентой струящимися по лакированной черноте деревянных ножен; слабо искривленное, отдаленно похожее на косу лезвие вороненой стали; взмах, опережающий и взор, и мысль - и тело, его тело, рассеченное от плеча до бедра, пыльным мешком осевшее наземь еще до того, как выступила первая капля крови... Сон рассеялся сам собою. Не открывая глаз, он повернулся набок, словно случайно кладя ладонь на рукоять кинжала. Тишина. Осторожно встал, готовый броситься либо наземь, либо в сторону подкрадывающегося из засады врага. Но вокруг не было никого, да и Борн де Трир, верный боевой соратник, мирно дремал, опустив голову. Однако рыцарь привык доверять ощущениям, пускай и столь неясным, потому нацепил шлем и обнажил меч, оставив ножны все так же воткнутыми в землю. Сцепил ладони на эфесе и направил острие к темному небу, подернутому седой пленкой облаков. Даже сквозь кожу перчаток он ощутил жар, исходящий от навершья меча, где хранился единственный его талисман, не считая нательного крестика. В могущество святых мощей, щепок креста Господня или камней из стен Соломонова храма рыцарь не очень-то верил, повидав немало шарлатанов, уверяющих, что лишь их реликвии - истинно подлинные, а все прочие торговцы - жулики и обманщики... Но то, что скрывал тайник в рукояти его меча, было по-настоящему святым. Для него и ни для кого больше. Рукоять стала такой горячей, как если бы рыцарь держал за бока котелок с кипящей водой. Стиснув зубы, он стоял, не опуская клинка. Так с ним уже бывало; нечасто, но бывало. Только стойкость, только вера могли помочь сейчас. Рыцарь помнил, что произошло в первый раз, когда он едва не сдался потоку боли, и был готов на все, чтобы это не случилось вторично. Пришедшее из горячего марева видение скорее удивило его, нежели заставило встревожиться. Потому что у видения на сей раз было лицо, и лицо вполне узнаваемое. - Прости меня, Ровин, - прошептал рыцарь.
– Снова я предаю твою память... и теперь, увы, на верный путь мне не вернуться. "Cum di benedicto, Wilfrid", - послышался тихий женский голос. Он не знал, было ли все это на самом деле, или просто пригрезилось, потому что он хотел, очень хотел услышать что-нибудь именно в этом роде? И именно от той, прядь чьих волос хранил как талисман?.. Вильфрид осторожно снял защелку и еще осторожнее открыл коробочку тайника. В раскрытую ладонь вместо золотисто-русого локона посыпалась тонкая струйка пепла.
* * *
Когда переполох прекратился и люди смогли осознать, что остались в живых (по крайней мере, пока), Хаген, старшина обоза, взял управление в свои руки. Со свойственным многим северянам презрением к чинам и титулам, он приказал всем пассажирам (сиречь прибившимся к каравану ради не всегда правдивого ощущения безопасности путешествия в большой компании) выметаться из повозок и освободить место для раненых. Одна из пассажирок, впрочем, была удостоена более вежливого обращения, однако не потому, что седоусый Хаген признал ее. Дело было скорее в тех обстоятельствах, при которых он ее увидел в прошлый раз. Трудно ожидать от человека, которого за шиворот вытянули с того света, что он не запомнит сделавшего такое - если не вовсе лишен признательности. Хагена мало волновали разные там тонкие материи, но собственную шкуру он ценил весьма. Другой-то не имелось. Неудивительно, что ради этой лекарки, Рейвик (или как там ее) старый сакс был на многое готов. И уж обращаться с ней как с собственной любимой дочкой - что, в самом деле, могло быть проще?.. Сама же Рейвик (вернее, Ребекка, на языке альмов и родственных диалектах саксов и франков; а еще вернее - Ривке, как говорили ее собственные предки) Хагена не узнала. Забывчивой она не была, отнюдь, - однако держать в памяти лица всех тех, кого спасло ее целительное искусство, не могла при всем желании. Слишком уж много их было. Запоминались такие, кого спасти не удалось. И не то чтобы Ривке этого столь уж хотелось, но на своих ошибках надо учиться. А значит, их необходимо хотя бы запомнить. Когда ей говорили, что кому-то помочь уже нельзя, Ривке только досадливо отмахивалась и бралась за дело. И иногда поднимала человека со смертного ложа - разумеется, не за минуту и даже не за два часа, как потом говорили спасенные, но поднимала. Кое-кто называл ее ведьмой - произнося это слово очень тихим и неразборчивым шепотом, чтобы слух не дошел до одного их этих самых спасенных. Потому как случись такое, любителю поиграть с огнем за чужой счет немедля свернули бы шею. "Поиграть с огнем" в данном случае было вовсе не иносказанием. К надменным обладателям чародейских и сходных способностей отношение у простого люда было всегда сродни боязливой осторожности и бессловесному почтению, причем последнее чаще порождалось именно первым. Иные из этих обладателей, бывало, заходили в своем высокомерии слишком далеко, буквально ТРЕБУЯ поклонения, присваивая себе титул Властелина, к каковому титулу обыкновенно добавлялась пара-тройка эпитетов, вроде "Грозный", "Ужасный", "Безжалостный", или попросту "Великий". На любого такого всегда находилась управа, обыкновенно - в лице выходца из доведенного до отчаяния простого люда, пробиравшегося всеми правдами и неправдами пред темны очи Властелина и высказывавшего ему все, что о нем думают окружающие. Сия неприглядная правда должна была повергнуть Властелина в прах; если же этого не происходило, герой делал вывод, что Властелин носит свой высокий титул совершенно незаслуженно, после чего пускал в дело верный свой меч, топор или что у него там было. Понятное дело, герои часто умирали, не доводя дело до конца, но в конце концов очередному "спасителю человечества от сил зла" удавалось нанести завершающий удар. Рассказы об этой последней битве мгновенно облетали всю округу, обрастая дюжинами всех мыслимых и немыслимых подробностей, и в конце концов, попадая в руки мастера слов, становились подлинными мифами... Да, так было всегда. Эти правила игры принимались и чародеями, и простыми смертными. Но чуть более ста лет назад, когда святая церковь наконец покончила с внутренними неурядицами и стала единой, в игру Власти и Властелина вступила новая сила. Вступила с барабанным грохотом, мычанием медных труб и заунывным стоном прочих музыкальных инструментов. Новая сила, зовущаяся - святая церковь. Желающая ли власти для себя, как полагали многие, отрицающая ли всякую власть, помимо власти царя небесного, как заверяли сами Несущие Слово Божие, - важно не это. Важно то, что бороться с властью и Властелинами церковь сочла необходимым, используя при этом методы более чем странные. В самом деле, ну разве правильно это - рубить яблоню только потому, что часть ее плодов, упавшая на землю, начала гнить? А именно такую политику последовательно проводили в жизнь служители святой церкви, окрестившие свое детище "Malleus Maleficorum" (первоначально для объединения борцов с Властелинами предполагалось название "Inquisitio Sanctum", однако альмейнские иерархи убедили своих италийских, испанских и византийских собратьев, что имя - особенно имя столь важного ордена должно звучать уже само по себе; "Святое Расследование" - ну что в этом особенного, кто пойдет сражаться с силами тьмы с подобным кличем на устах? а вот "Молот Злодеев" одним только своим названием привлечет сотни жаждущих сразиться с этими злодеями под знамена матери-церкви). Ну а свидетельствами своей успешной работы "Молот" считал трупы погрязших в инфернальном зле чародейства (и степень успеха в основном определялась как раз количеством этих трупов). Посему малейший слух о том, что некая персона занимается колдовством, волшебством, ведовством, ворожбой, гаданием на чайных листьях, астромантией или тому подобными штучками-дрючками обыкновенно завершался маленьким мирным сожжением еретика-малефика, либо громким повешеньем малефика раскаявшегося и публично отрекшегося от своего сатанинского покровителя. В зависимости от местных обычаев сожжение иногда заменяли колесованием, сажанием на кол, провариванием в кипящем масле, раздиранием между молодыми деревьями, и иными достойными внимания методами, - ибо для закоренелых еретиков ни одна казнь не была слишком жестокой, считали мудрые и милосердные основатели Malleus Maleficorum... Нет, обо всем этом Ривке как раз не думала. Хотя некогда крупно пострадала от рьяных Ловчих "Молота", не случись одного хорошего друга - спалили бы ее на медленном огне без всякого снисхождения. Однако даже это испытание не заставило ее скрывать свой дар. Ривке по-прежнему исцеляла всех, кто нуждался в ее помощи, прекрасно зная, что в любой момент... Однако добрые дела сослужили Ривке не менее добрую службу: ни один слух о сверхъестественном умении целительницы не достиг ушей охотников за колдунами. А если и достиг - помнящие добро люди весьма быстро пообрывали эти уши. Возможно, вместе с головами. Для гарантии.
* * *
Кошель рыцаря содержал больше меди, чем серебра, да и медных-то монет в нем было меньше полудюжины. И все же Вильфрид остановился на постоялом дворе, беспрекословно выложил грабительскую плату за прокорм коня и уход за ним (хозяин с большим подозрением относился и к саксам, и к рыцарям, а уж сакс при рыцарском поясе и шпорах подозрения заслуживал вдвойне) и, попивая эль, прислушался к разговорам. Слухи о смерти Леорикса лишь заставили Вильфрида хмыкнуть. Сколько уже раз Короля-Льва зачисляли в мертвецы! Только за те годы, когда юный Вильфрид был его оруженосцем, такое случалось раз десять, а то и все пятнадцать. Слухи о том, что Святоша Ян, сводный брат Леорикса, помышляет о коронации, также не были чем-то новым, Яна прочили на трон Лоррейна еще пять лет назад, когда Король-Лев "слегка задержался", год не возвращаясь из дальних странствий. Да и кого на престол сажать, если не последнего единокровного брата! Конечно, Лотар Святомордый оставил еще с полдюжины бастардов, но хотя и знать, и жены простили старому королю подобное пренебрежение законами священного брака (с кем, в конце-то концов, не случается!), права этих детей в отношении наследования даже не рассматривались. Скорее уж трон, случись что с Яном, займет кто-нибудь из прямых потомков Лотара Хромого - в одном Лоррейне их было не меньше десятка... По правде сказать, Король-Лев был не слишком умелым правителем, ему бы во главе войска идти на штурм вражеской твердыни (либо с горсткой соратников оборонять собственную крепость), - о большем Леорикс и не мечтал. Ну разве что настоящая баталия, когда с каждой стороны бранного поля развеваются плюмажи и знамена не менее пятидесяти тысяч лучших воителей любой державы (неважно, христианской или не очень), - ради такого Король-Лев, пожалуй, отдал бы свой титул. Однако зловредной судьбе не было угодно даровать Леориксу столь сладостного удела. То есть в битвах-то он не раз бывал, провел славную (и безуспешную) кампанию в Загорье; даже принял участие в, мягко говоря, не очень-то удавшемся походе византийцев и италийцев к Гробу Господнему (коий предполагалось сперва вместе со всем стольным градом Эрушалаймом передать в более достойные, сиречь христианские руки, да только Нефилим, хозяева Земли Обетованной, придерживались иного мнения), - но все это было совсем не то, чего Король-Лев желал на самом деле... Несколько обеспокоил Вильфрида третий слух, связанный с первыми двумя, но рассказанный новым человеком. - Слышали, небось, об отряде Доброго Робина? Ну так парочку его ребят взяли с месяц назад, и объявили, что их повесят, ежели Робин не явится ко дворцу лично и не поднесет епископу Хюммелю Корону Льва, чтобы тот мог нацепить ее на Яна! Робина Лох-Лей в свое время Вильфрид встречал, и повидал в деле его "веселую компанию". Вообще говоря, тогда же их встретил и Леорикс, причем сошедшийся с разбойниками довольно близко - он даже возглавлял их в одной стычке. Однако разбойники всегда остаются разбойниками, и если Добрый Робин действительно выйдет на охоту за королем... Он уехал так скоро, как только смог. Где искать Робина, Вильфрид, естественно, не ведал. Где сейчас обретается Леорикс, он тоже не знал, однако на этот вопрос ответ можно было найти. Когда рядом не было никого, рыцарь вытащил из-за голенища стилет в ножнах, закрыл глаза, обнажил клинок - и положил его на ладонь. Щекотка... дрожь... Острие указывало на юго-восток и подрагивало даже тогда, когда он перехватил стилет за рукоять. Из рук не рвалось, но дрожало ощутимо. Леорикс был близко. Оружие подосланного убийцы (которого Вильфрид в свое время разрубил на кусочки, спасая господина) чувствовало жертву. Жертву, которую призвано уничтожить. Неважно, что и хозяина стилета, и кузнеца, сделавшего его, и даже заказавшего это убийство много лет не было среди живых. Убить оружие сложнее, чем человека - а главное, к чему его убивать, когда без участия человека самый острый меч не опаснее метлы? "Что ж, клинок зла хоть раз послужит делу добра," - чуть заметно усмехнулся рыцарь. Видит небо, у него оставалось так мало поводов для веселья - было бы просто грешно отказывать себе в этом удовольствии сейчас.
* * *
Мимо городка Тристрама (по легенде, основанного одним из рыцарей Круглого Стола) караван прошел, не останавливаясь - разве что воды набрали. Ривке, однако, покинула обоз. Здесь она должна была задержаться. Городок казался покинутым. Тут не столь уж давно жило более тысячи человек, теперь же - едва дюжина, судя по тому, сколько домов имели нежилой вид. И еще чувствовалось НЕЧТО... Ривке затруднялась сказать, что именно, но знала точно, что дольше необходимого задерживаться здесь не станет. Даже на минуту. Закончит дело - и уйдет, хоть бы и в одиночестве. На большой дороге ее ждет в худшем случае встреча с грабителями, Тристрам же выглядел попросту разверзшейся могилой, готовой в любую секунду сомкнуться над головой неосторожно заглянувшего туда путника... "Сюда, - пришел ободряющий Зов.
– Не бойся. Днем здесь тихо." Перебравшись через неширокий и до крайности мелкий рукав речки, носившей имя Мозель, Ривке оказалась перед старой хижиной. Вернее, за ней, потому что вход находился с противоположной стороны. Еще несколько шагов - и она нашла то, ради чего пришла сюда. Точнее, ту. - Как тебя зовут, дитя?
– Женщина не выглядела такой уж старой; с некоторой натяжкой, Ривке могла бы дать ей лет сорок. Тон, однако, был таким, словно двадцатишестилетняя Ривке была моложе ее самое меньшее впятеро. - Ребекка, госпожа Адрея.
– Поскольку вопрос был задан на языке Альмейна, Ривке назвалась именно так. Адрея вдруг хихикнула. - Ривке, ну зачем же искажать свое имя в угоду чужому наречию, - это уже было сказано на довольно чистом арамейском.
– Неужто ты думаешь, что я не узнаю истинную кровь? - Не уверена, что понимаю. - Значит, Мириам не рассказывала обо мне. Чрезмерная предосторожность... У Ривке чуть расширились глаза. - Но... как?! Пятнадцать лет назад Мириам была уже старухой, не могла же ты быть той самой... - Могла и была. Это я обучала ее, как она обучала тебя. Хочешь понять, почему я так выгляжу - зайди внутрь. Ривке не без опаски переступила порог. Навстречу из полумрака хижины шагнула темная фигура, окруженная огненным ореолом. Ривке отпрянула назад, то же самое сделала и фигура. Сообразив, в чем тут штука, девушка негромко рассмеялась и снова двинулась вперед - медленно, чтобы успеть рассмотреть свое отражение в подробностях. Однако подробностей не было - только языки пламени иронически колыхались вокруг ее темного силуэта. - Видишь цвета?
– спросила Адрея. - Оранжевый, чуть-чуть зеленого и голубого, золотистый... - Внимательнее и глубже. Ривке послушно всмотрелась. - Прозрачный белый - не как снег, скорее что-то вроде прозрачной слоновой кости... Искры красного, черного и янтарного... Вроде бы все. Адрея вздохнула. - Жаль, времени мало, я б научила тебя видеть как следует, зрением ты не обделена... Впрочем, ладно, главное для тебя сейчас суметь воспользоваться кое-чем. Видеть потом научишься сама, пока что - учись смотреть. - Смотреть куда? - В пламя. Оно - это ты. Девушка мало что поняла, но честно попыталась отождествить себя с огненным хороводом. Если здесь, вокруг головы, больше всего голубого, а сердце окружено белым... И тут ее, что называется, осенило - в пламени на мгновение мелькнул золотисто-лиловый росчерк, подобный молнии. - Zohar. Сияние. - "Опасное сияние", - кивнула Адрея.
– Ты не столь невежественна, как считаешь сама. - Но ведь я никогда не видела этой книги! - А тебе и не нужно. Это знание у тебя в крови, и я не шучу. Ты ведь не из Нефилим, ты из Ивриим. Не Сошедшая, а Перешедшая. Думаешь, племя Исра-Эль давно исчезло, растворилось среди более сильных и напористых? Нет, дитя. Бог Яхве действительно некогда избрал Себе воинов, нарекши их род - Воины Бога, Исра-Эль; да только воинству Его не должно выступать стройными шеренгами на равнину Мегиддо в ожидании Последней Битвы. Когда-нибудь, конечно, настанет черед и для этого, но избрал Он воинов Своих не затем. Вы, ваш народ... вы нужны были Ему - и нужны посейчас, - чтобы сражаться так, как только и может сражаться горстка солдат в окружении многократно превосходящего числом противника. Guerillas. Последнее слово было испанским, однако Ривке хорошо знала этот язык; значило оно - ведущих войну скрытую и скрытную, не ведающих условного деления на "честный" и "нечестный" бой, сражающихся без надежды на славу, почести и богатства, даже без надежды на лучшую жизнь. Ведущих войну не ради победы - а ради того, чтобы враг потерпел поражение. Девушка чуть не села. ТАКОГО ни один из толкователей-geonim уж точно не говорил! - И не скажет. - А почему я должна верить тебе? - Мне ты как раз ничего не должна. В том числе - и верить. Верь себе одной, и то с оглядкой - тогда не обманешься.
– Адрея вновь хихикнула, темно-синие ее глаза стали почти сапфировыми.
– Правда, иной раз обмануться стоит. - Почему ты рассказываешь мне это? - Просто так. Чтобы ты поняла: то, во что веришь ты сама, и то, во что верят другие, может не просто не совпадать, но и не иметь ничего общего с тем, что есть на самом деле. И, ради всех Богов не спрашивай у меня, что это значит, "на самом деле"!