Адская бездна. Бог располагает

– Вы задумались, сударыня, – подойдя к ней, шепнула Гретхен. – И вы страдаете.

– Нет, я уже приняла решение, – сказала Христиана, отвечая скорее собственным мыслям, чем Гретхен. – Фредерике не надо говорить ничего.

И она твердым шагом направилась к замку.

А между тем каково это: обрести свою дочь, найти ее семнадцатилетней, уже совсем взрослой, прекрасной и невинной, со взглядом, исполненным сияния, и сердцем, напоенным нежностью, чувствовать, как с уст сами рвутся слова: «Дочь моя!» – и запереть уста на замок? Что делать, если руки сами раскрываются в жажде обнять, прижать к груди живую мечту, а надо сложить их? Разве такое насилие над собой не выше человеческих возможностей? Сумеет ли Христиана сдержать себя? Даже если уста не промолвят ни слова, разве ее движения, ее взгляд, ее слезы не выскажут всего сами?

Ну, она все-таки попытается…

Подойдя к воротам замка, она остановилась и повернулась к Гретхен и Гамбе.

– Не следует говорить, кто я, – сказала она. – Я сама посмотрю, надо ли мне назвать себя. Вы же – ни слова.

– Будьте покойны, – откликнулась Гретхен.

– Уж молчать-то я умею, – прибавил цыган. – Впрочем, я вам там и не нужен. Останусь-ка я и подожду вас здесь, при лунном свете. Не знаю, с какой стати мне идти туда и нахлобучивать потолок себе на голову, когда я могу вместо шляпы надвинуть на нее звездное небо.

Пока Гамба разглагольствовал, Гретхен позвонила и привратник открыл им.

В ответ на ее вопрос он заявил, что час поздний и г-жа графиня фон Эбербах, возможно, уже легла почивать.

– О, – усмехнулась Гретхен, – она встанет.

Гретхен и Христиана направились к крыльцу, оставив Гамбу на дороге.

На их звонок вышла жена Ганса. Фредерика и в самом деле только что отужинала и поднялась к себе в покои. Но г-жа Трихтер, вызванная по просьбе Гретхен, взялась сходить к ней и сообщить об их приходе.

Тотчас она спустилась к ним снова и предложила Гретхен и Христиане пожаловать в маленькую гостиную по соседству с комнатой графини.

И минуты не прошло с тех пор как г-жа Трихтер, проведя их туда, удалилась, как вошла Фредерика, обеспокоенная тем, что им от нее так срочно понадобилось, и вся в волнении.

Однако был в этой гостиной человек, чье сердце билось еще беспокойнее. То была Христиана.

Она впервые в жизни видела свою дочь, а той уже семнадцать! Господь отнял у нее дитя, чтобы вернуть взрослую девушку. Она не имела дочери, что мало-помалу росла, сначала была бы совсем крошкой, потом побольше, потом еще… Нет, она получила ее сразу готовой.

Как? Возможно ли? Это благородное, совершенное создание – ее дочь! Для такой радости ее бедному сердцу не хватало сил.

Она застыла на месте, онемевшая, бледная, из груди у нее рвались подавленные рыдания, она не отрывала от Фредерики взгляда, в котором восхищение великолепием настоящего смешалось с отчаянной скорбью по навеки упущенному прошлому. Вся радость обретения не могла заглушить душераздирающей боли, которую причиняло Христиане воспоминание о событиях, разлучивших ее с дочерью.

Этот взгляд, такой счастливый, но и такой горестный, сначала смутил Фредерику. Она угадывала, чувствовала здесь какую-то тайну и попробовала нарушить молчание: ей уже становилось не по себе от него.

– Сударыня? – произнесла она тоном, в котором угадывался вопрос о причинах этого визита в столь поздний час.

Христиана не отвечала.

– Гретхен просила мне передать, что вы желали поговорить со мной, – продолжала Фредерика.

– О да, – выговорила, наконец, Христиана. – Я хотела поговорить с вами, но прежде всего мне важно было вас увидеть. Дайте мне насмотреться на вас. Вы так прекрасны!

Фредерика, смутившись, помолчала еще несколько мгновений, потом вновь попыталась спросить:

– Кто вы, сударыня? Что привело вас ко мне? Вы кажетесь ужасно взволнованной.

– Кто я? – переспросила Христиана, задохнувшись в приступе нежности.

Но она тотчас овладела собой.

– Я та самая особа, – произнесла она спокойно, – о чьем приезде граф фон Эбербах предупреждал вас в своем письме.

– Ах! – вскричала Фредерика. – Так это, сударыня, вы приехали, чтобы отвезти меня к нему?

– Да, это так.

– Так добро пожаловать! Господин граф мне писал, чтобы я слушалась и почитала вас так же, как его самого. Но как он себя чувствует? Почему он сам не приехал?

– Ему лучше, а когда приедете вы, станет совсем хорошо. Но он должен закончить одно крайне важное дело, оно и помешало ему приехать. О, если б не это, ни усталость, ни болезнь не удержали бы его вдали от вас. Но так как он не может покинуть Париж, он попросил меня отправиться сюда вместо него.

– Простите мне мою нескромность, сударыня, – продолжала Фредерика, – но граф в своем письме забыл сообщить мне, кто вы. Я теперь даже не знаю, с кем имею честь говорить.

– Мое имя… Меня зовут Олимпией.

– Олимпия! – воскликнула Фредерика. – Так вы та самая знаменитая певица, о которой мне не раз говорил господин Самуил Гельб?

– Действительно, это я самая.

– Еще раз прошу прощения, сударыня, но если так… ну, в общем, господин Самуил Гельб говорил мне, что граф фон Эбербах любил вас.

– Возможно, когда-то и любил, – отвечала Христиана. – Но это было так давно! – прибавила она, взглядом, полным печали, обводя стены маленькой гостиной.

– Господин граф любил вас всего за несколько месяцев до нашей свадьбы, – возразила Фредерика, и ее лицо вдруг приняло стесненное, озабоченное выражение.

– Что вас беспокоит? – спросила Христиана.

– Извините меня, сударыня, я молода и не искушена в светских условностях. Но не покажется ли свету странным, что господин граф выбрал именно вас, чтобы отправиться за его женой и привезти ее к нему?

– А, так вы во мне сомневаетесь? – воскликнула Христиана, задетая до глубины сердца.

В душу Фредерики действительно проникли смутные подозрения. Ей вспомнилось странное впечатление, которое она испытала утром, читая письмо графа, где он в первый раз назвал ее на «ты». Сначала это обращение, в котором, как она боялась, могла проявиться уже не отеческая, а супружеская фамильярность, потом появление женщины, если и не любовницы графа, то, по меньшей мере, некогда им любимой, да притом еще актрисы, – все это, смешавшись в голове у Фредерики, внушало ей чрезвычайное беспокойство.