Адская Бездна
Шрифт:
— Не верю, — отвечала Гретхен.
— Как это не веришь? Почему?
— Я все думала, пока шла сюда, — заговорила Гретхен торжественно и убежденно. — Болезни, что нас теперь настигают, это не простые хвори. Они посланы человеком, который ненавидит нас обеих.
Она с недоверием взглянула на безмятежно уснувшего ребенка и решительно вынесла свой приговор:
— Все хвори насланы им и длятся столько, сколько он пожелает. Никому, кроме него, не дано исцелить больного.
Христиана содрогнулась:
— Ты говоришь о Самуиле?
— Да, — сказала Гретхен. — Ну вот же, взгляните!
Она указала
— Травы, Гретхен, твои травы! — закричала Христиана, снова впадая в отчаяние, еще более страшное, чем раньше.
Гретхен покачала головой с видом глубокого сомнения. Чтобы угодить матери, она приложила травы к шее и груди малыша и сказала:
— Подождем. Но, повторяю вам, это не поможет.
Христиана стала ждать, напряженно следя за действием трав на Вильгельма, трепеща и задыхаясь от волнения.
Но она видела все те же зловещие признаки приближающегося конца — они не исчезали.
— Я вас предупреждала, — сказала Гретхен, качая головой. — Только один человек может его спасти.
— Ты права! — воскликнула Христиана.
И она со всех ног бросилась в соседнюю комнату.
LXI
КРУП
Гретхен, не понимая, что вдруг сталось с Христианой, недоуменно последовала за ней и увидела, как та жмет пальцем на какой-то выступ деревянной обивки.
— Сударыня, что вы делаете?
— Зову его.
— Кого?
— Того, кто может спасти мое дитя!
— Вы зовете Самуила Гельба? — пролепетала Гретхен.
— Ах, да неужели ты воображаешь, что я позволю Вильгельму умереть?
— Но, сударыня, ведь он… Это же не доктор, это палач! Вы призываете демона!
— Что ж, я взывала к Господу, но тщетно! Ах, мне ничто не страшно, я боюсь лишь одного — болезни Вильгельма. Если Вильгельм в опасности, ничто больше не имеет значения. О Боже мой! Что, если его еще и нет дома? Я готова жизнь отдать, только бы он явился немедленно!
И она изо всех сил нажала на потайной рычажок.
— На этот раз он меня услышит, — сказала она, — я знаю, он здесь, он явится. А пока пойдем к Вильгельму.
Вместе с Гретхен она вернулась в свою комнату и спросила кормилицу:
— Сколько времени? Те два часа, что должны были пройти с тех пор как послали за доктором, конечно, уже миновали?
— Увы, сударыня, — возразила кормилица, — еще и получаса не прошло.
Ребенку было все так же плохо.
Христиана вновь побежала в салон, позвонила в третий раз и вернулась к колыбели.
Проходившие мгновения казались ей столетиями. Она не могла усидеть на месте. В висках у нее стучало. Она бросилась на колени перед колыбелью, но тотчас вскочила и стала метаться по комнате, охваченная лихорадкой, с растрепанными волосами и блуждающим взором, принимая каждый шорох за шаги Самуила.
— Неужели он оставит моего ребенка умирать? — пробормотала она с глухой яростью.
Снова вбежав в салон, она приготовилась еще раз нажать на соединенный со звонком рычажок на барельефе, но тут кусок стены резко отошел в сторону и появился Самуил.
В других обстоятельствах один его вид ужаснул бы Христиану. Он
предстал перед ней со стиснутым ртом и застывшим взглядом, суровый, бледный, словно бы вооруженный какой-то неумолимой решимостью. Казалось, в нем не осталось ничего человеческого: ни разума, ни сердца, одна лишь воля, железная, непреклонная, роковая, ужасная и смертельная.Но Христиана даже не взглянула на него. Она бросилась к его ногам.
— Мой ребенок умирает, сударь! Спасите его! — закричала она.
— Вот как? — сказал Самуил. — Стало быть, это не новая западня?
— О, кто говорит о западне! — воскликнула Христиана. — Я прошу вас о милости. Вы сильны, вы можете быть добрым. Простите мне прошлые распри. Я была не права. Я смирилась, я благословляю вас. Только поспешите. Спасите бедного крошку.
Она схватила его за руку и повлекла к колыбели:
— Посмотрите! Ему очень плохо, но вы же такой ученый!
Самуил склонился над колыбелью. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы все понять.
— У этого ребенка круп, — произнес он холодно.
— Круп! Ах! Это все же круп! — простонала Христиана. — Но вы же все знаете: скажите, что делать?!
Самуил помолчал, казалось что-то прикидывая, а затем посмотрел на Христиану, которая, едва дыша, ждала его ответа, ловила каждый его жест.
— Прежде всего, — начал он медленно, — в этой комнате слишком людно. Надо, чтобы все вышли отсюда.
— Уйдите все, — приказала Христиана.
Горничные и кормилица повиновались.
Оглядевшись, чтобы проверить, не остался ли еще кто-нибудь, Самуил заметил Гретхен. Она забилась в угол и, дрожа, смотрела на Самуила затуманенными от ужаса глазами, не в силах оторвать от него взгляд.
— Ей тоже надо уйти? — спросила Христиана.
— Ей в особенности, — ответил Самуил.
— Ступай, Гретхен! — приказала Христиана.
Не проронив ни слова, Гретхен стала отступать к двери, все еще не спуская с Самуила полных ярости глаз, нахмурив брови и вся напрягшись, словно в ожидании нападения.
Выскользнув из комнаты, она крикнула:
— Сударыня, берегитесь!
И громко хлопнув дверью, пустилась бежать.
Самуил и Христиана остались у колыбели с глазу на глаз.
LXII
ИСКУШЕНИЕ МАТЕРИ
— Что ж, теперь мы одни, — нетерпеливо заговорила Христиана. — Да что с вами, сударь? Вы грезите? — прибавила она, так как Самуил, казалось, погрузился то ли в рассеянную задумчивость, то ли в какие-то далекие воспоминания.
Странное дело! Кто бы догадался, о чем мог задуматься Самуил в этот столь значительный миг? А думал он об одной гравюре Альбрехта Дюрера, пользующейся в Германии большой известностью и носящей название «Неистовый». На этой гравюре изображена странная, таинственная фигура полунагого мужчины, могучего и волосатого. Он силой держит на своих коленях женщину. Несчастная сопротивляется, она в отчаянии, но он сжимает ее в объятиях с такой неумолимой и грозной мощью, с таким слепым, бездушным желанием, что при виде этого преступного насилия, в котором, кажется, теряется граница между убийством и страстью, впечатление ужаса изгоняет всякую мысль о сладострастии, заставляя предполагать в этом мрачном символе все то, что есть в мире самого жестокого и беспощадного: Ужас, Рок, Смерть.