Аэций, последний римлянин

— Это что, сиятельный префект вернулся? — спрашивает он торопливо у вбежавших в таблин людей.

— Нет… это гонец прибыл из Италии… Горе империи! Горе правоверным! Дерзкий Гензерих вторгся в Проконсульскую провинцию, четырнадцатого перед октябрьскими календами занял Карфаген… Святого епископа Квотвультдея без весел и пищи вытолкнул в лодке в море, на верную смерть… Но бог опекал апостольского мужа… прибил его к италийскому берегу…

Марцеллин и Меробауд вскакивают.

— Передадите префекту, что я уехал, — спокойно говорит Аэций охваченной страхом толпе, уже заполнившей таблин.

— Куда, сиятельный?..

— В Италию.

7

В перистиле ожидают посланцы Сигизвульта. Главнокомандующий торопит патриция, чтобы тот как можно скорее ехал в Неаполь. Вот уже тридцать лет, со времен нашествия Алариха, не грозила Италии такая страшная опасность, как ныне. Вся восточная Африка — Проконсульская провинция и Бизацена, не говоря уже об остатках Нумидии — захвачена вандалами. Их корабли не только нападают на плывущие из Испании и из Восточной империи галеры, но и появляются уже у самых италийских берегов. В Сицилии Гензерих осадил Лилибей и перебрасывает из Африки все новые и новые войска. В любую минуту он двинется к Италии. Правда, Аэций тоже перебросил через Альпы почти все галльские легионы, но они еще тянутся под Медиоланом и Равенной; а у Сигизвульта нет даже половины италийских войск: нет ничего, кроме трех палатинских легионов и одиннадцати ауксиларных, а что это по сравнению со страшным Гензерихом?… Сигизвульт вот уже две недели ожидает прибытия патриция в Неаполь: Аэций был в Риме и вот снова вернулся в Равенну! Посланцы имеют приказ на коленях молить патриция, чтобы он не медля — не ожидая завтрака — сел на коня и отправился в Камианью. Но вот они уже час стоят в перистиле, и их все еще не допустили к патрицию… Их охватывает раздражение. Что может делать Аэций?.. Им говорят, что он закрылся в библиотеке с Вегецием Ренатом. В действительности же Ренат с раннего утра не покидал еще ни на минуту священный дворец, где читал императору новые главы своей книги о военном искусстве, а патриций даже не заглядывал сегодня в библиотеку. Только что он вернулся из Классийского порта, где осмотрел с Марпеллином корабли, на которых собирался перевезти из Иллирии вспомогательные войска, направленные на помощь Западной империи Феодосией — императором Восточной империи, и тут же, выскочив из колесницы, быстрым шагом, почти бегом устремился к гинекею. Ему сказали, что Пелагия одна в маленьком садике. Действительно, она была там, прохаживалась по солнечной стороне, глубоко погружая ноги в мягкий, сильно нагретый лучами песок. Это напоминало ей детство… Африку… Думая об Африке, она отнюдь не испытывала радостных чувств: вот она и потеряла все. Вандалы захватили достояние Пелагиев — ничего у ней не осталось. Но, увидев Аэция, она просветлела. Когда он подскочил к ней, весь дрожа от лихорадочного любопытства и тревожного волнения, она не могла не улыбнуться, хотя и опустила стыдливо глаза к земле…

— Это правда?.. — спросил он дрожащим, тихим, пресекшимся голосом.

Она кивнула. Тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, он долго испытующе смотрел ей в глаза… Потом опустил взгляд ниже. Она почувствовала, что ее заливает волна горячего румянца.

— Еще рано, чтобы что-то сказать… — еле смогла она прошептать и закрыла лицо руками.

Аэний с минуту стоял неподвижно, громко хватая воздух широко раскрытым ртом. И вдруг с преобразившимся до неузнаваемости лицом упал на землю… той самой рукой, которая некогда била Пелагию по лицу, по плечам, но спине, извлек из песка теплую темную ступню и, прильнув трясущимися губами к длинным, узким пальцам, хрипло крикнул: — Счастье! Счастье!

8

— Примиритесь! — говорит диакон Леон.

Аэций не перестает барабанить пальцами по краю мраморной плиты круглого стола. Альбин Соммер гневно пожимает плечами. К чему это мудрый диакон делает из себя и из них комедиантов?.. Ведь еще до полудня он предложил каждому по отдельности подробные условия примирения и получил согласие обоих: префект претория остается на своем месте, но не будет с этого времени вникать в отношения между патрицием и поселившимися в Галлии федератами. Сформулированное таким образом примирение было, собственно, еще одной победой Аэция: местная гражданская власть, согласно с его желанием, утрачивала всякое влияние на раздел императорских земель среди варваров; но в полнейшем отстранении Соммера Аэций отнюдь не был заинтересован. Ведь еще не заглохли отголоски внезапной отставки предыдущего префекта, Авита, зачем же вызывать новое брожение умов столь быстрым устранением его преемника?! Почетная отставка, влекущая за собою окончательное развеяние всяких надежд на столь желанную италийскую префектуру, так пугала Соммера, что он принял все условия, предложенные Леоном, и даже согласился на встречу с Аэцием. Правда, он так был раздражен и уязвлен, что любой пустяк мог легко вывести его из равновесия, и именно торжественно произнесенные диаконом слова: «Примиритесь» — оказались этим пустяком… «Если уж Леон так этого хочет, будет ему комедия, не хуже, чем в театре Бальба», — подумал с досадой Соммер и, отлично выражая удивление, воскликнул:

— Это кто же правая рука сиятельного патриция?.. Использовать мудрого и ученого слугу Христова для посредничества между мной и патрицием империи?.. Ехать из Италии в Галлию… подвергаться опасностям и тяготам в дороге через Альпы?! Ради кого?.. Я всего лишь скромный приверженец Христов и с радостью склонюсь перед советом и авторитетом слуги божьего… но я не понимаю, как ты мог, набожный и искушенный муж, питать такую надежду, что тебя захочет послушать… кто?.. якобы правоверный христианин, а на самом деле приятель мерзких, безбожных язычников и презренных еретиков!

Он бросил на Аэция дерзкий, вызывающий взгляд. Но патриций даже не взглянул в его сторону, весь поглощенный созерцанием лица и глаз диакона. Альбин Соммер, не получив никакого ответа, повысил голос и продолжал:

— А кто правая рука сиятельного?.. Язычник Марцеллин… Чья смерть исторгла слезы из глаз твердого, как скала, воина?.. Смерть языческого короля Ругилы и Литория… Кому велел он воздвигнуть памятник в сенате? Врагу христовой веры Флавиану… Кого сделал консулом вместе с собой?.. Еретика Сигизвульта… На ком женился?.. На арнанке… еретичке…

Диакон Леон резко прервал его.

— Дивлюсь я, сиятельный префект, что ты не обратишься еще к тем временам, когда твой прадед при Диоклетиане и Максенции бросал христиан на растерзание львам… Пелагия не только почитает Христа сына божия, единосущного отцу, но и ревностно чтит Марию Теотокос и память архиепископа Афанасия…

Аэций с трудом удержал навернувшуюся на губы улыбку. Только теперь он полностью оценил все значение своей победы над Пелагией.

Изумление, которое рисуется на лице Соммера и звучит в его голосе, уже потеряло естественность. Еще больше раздосадованный неожиданным отпором со стороны Леона, он, уже совсем не владея собой… топает ногой… кричит:

— Я не смею судить мужа, который не сегодня-завтра станет высшим священнослужителем. Но взгляни в свое сердце, искушенный, набожный Леон. Может быть, ты скажешь, что защищаешь нашего патриция не как слуга божий, а как римлянин?.. Я уже знаю многих таких диаконов и священников, которые говорят только так. Но кого же вы на самом деле защищаете?.. Человека, который шел к власти через убийства, а к могуществу — через дружбу с гуннами. Разве не он убил Феликса? Не угрожал Плацидии двукратным нашествием? Не поднял бунт против законного патриция?.. А его победы?.. Смейся, искушенный Леон!.. Он умел бить варваров, но, как видим, не очень… Со свевами не управился… Гензериха боится… Под Голозон тоже дал себя позорно побить: ведь это же его план… его волю в лице Литория разгромил король Теодорих! А если бил других, то не один, а лишь с помощью гуннов… Кто покорил бургундов?.. Уж никак не Аэций, а Аттила… Кто побеждал готов?.. Кто пришел на помощь осажденному Нарбону?.. Гунны… А Аэций?.. Раз только стал лицом к лицу с достойным противником… с римским полководцем… под Аримипом… и ты знаешь, чем это кончилось, благочестивый Леон! — заключил он, разразившись громким смехом.

Только теперь перестали барабанить по столу пальцы Аэция. Леон кинул на патриция умоляющий взгляд. Однако тот, не обращая на него внимания, подошел к Соммеру и, коснувшись грудью его груди, спокойно сказал:

— Хорошо, что ты напомнил о Феликсе… надо будет повторить…

Мгновенно смех замер на устах Альбина. Он весь съежился, но не побледнел, наоборот, лицо его было красное, пылающее…

— Он болен! — крикнул Леон. — У него горячка…

И он встал между Аэцием и Соммером. Префекта трясло; Леон не знал, от страха (может быть, только сейчас осознал, что говорил!) или от болезни?.. Он прикоснулся к его горящей ладони… Потом заглянул в лицо: взгляд Альбина был совершенно спокоен… мысль, которая в нем отражалась, была мыслью здравого человека… Леон на лету сообразил, что надо делать: с одной стороны, убедить Соммера, что в том, что он говорил, не было правды… (Диакон был крепко убежден, что префект действительно неправ!) С другой стороны, следует сразу, с корнем вырвать из Аэциевой души грозящую страшными последствиями, отлично маскируемую, но поистине смертельную уязвленность! Поэтому он схватил обоих за руки и с жаром воскликнул:

— Болезнь снедает тебя, и ты сам не знаешь, что говоришь, сиятельный префект. Право же, восхищения достойны спокойствие, невозмутимость и многотерпимость, которыми одарена душа патриция империи… ты и сам видишь — поистине, душа настоящего мудреца и христианина не способна ко гневу и мщению за безумные, неосмысленные, в тяжелой горячке брошенные слова… Каюсь, будь я на его месте, не знаю, смог ли бы я так быстро понять, что это обида и оскорбление, за которые мстить мог бы только безумец… И все же это обида и оскорбление, и притом тяжелое и горькое!.. Подумай сам, что ты говорил, Альбин Соммер? Кого ты оскорбил, ты, императорский сановник?.. И не в том дело, что ты обидел несправедливым словом своего начальника… патриция империи… могущественного полководца… мужа, который мог бы тебя, как беззащитную букашку, расплющить одним движением ладони… Нет, не в этом дело, а в том, кого ты обидел и оскорбил на самом деле… Мужа, который один грудью своей прикрывает Рим, империю и римский мир… Что бы мы теперь были без него? Без нашего щита?.. Последнего щита?..

Он повел взглядом вокруг. На минуту устремил его на группу, изображающую братание римского легионера с галлом.

— Да, Альбин… действительно, Аэций — это наш щит… наш последний римский щит…

— Последний римский щит? — удивленно воскликнул патриций, как будто что-то припоминая.

Леон улыбнулся.

— Ты вспоминаешь эти слова, славный муж, так ведь?.. Когда-то, много лет назад — ты наверняка не помнишь об этом, — отец твой жил в Тусции и дружил с моим отцом, Квинцианом. Оттуда мне и памятны эти слова. Но сиятельный Гауденций, пожалуй, несколько щедро сыпал ими направо и налево. А по-настоящему один только имеется последний римский щит — это Аэций! И не потому, сиятельные мужи, что он римлянин… Нет… Взгляните только на это вот изваяние… на щит этого легионера… Он не такой, как галльский, готский, франконский. Округлый и выпуклый, равномерно выпуклый, все точки одинаково отстоят от центра… Так что любой удар — с какой бы стороны ни пришелся — отражается с одинаковой силой. И разве не так вот уже пятнадцать лет действует Аэций, о Альбин Соммер?.. Со всех сторон сыплются на империю удары: с севера — франки… с запада — свевы и готы… с юга — вандалы и восстания багаудов… с востока — бургунды, ютунги, норы… Кто же все эти удары отражает с одинаковой силой?.. Аэций. Только Аэций! Всегда Аэций!!