Аэрофобия

Жирный затылок уже собрался согнать кого-то с первого ряда кресел, как вдруг перед ним предстал наш штурман.

Комично было смотреть, как субтильный и не очень из себя видный Филаретыч преградил дорогу этому бегемоту. Тот уставился на внезапно возникшее препятствие: какой-то сморчок… в пуп дышит. Послать его…

Эх, парень. Не знал ты, кому попался на зуб. Наш Виктор Филаретыч Гришанин, потомственный летчик, человек с очень непростым характером и сложной летной судьбой, на долгом пути к креслу штурмана прошел этапы: курсант летного училища, списали по язве, освобожденный комсорг авиапредприятия, восстановился по здоровью, бортпроводник, бортрадист – и, наконец, штурман лайнера; тридцать лет – и все с той же язвой. Перипетии и хвороба закалили его характер до железной твердости, и уж с людьми он, хоть и коряво, работать научился.

Корявость общения выражалась у него так. Сначала он, выставив клином сухощавую грудь, измерял оппонента соколиным взором с ног до головы. Потом выкатывал тырлы. Потом разевал хайло. И вполне литературным, но очень экспрессивным языком выказывал человеку все, что он о нем думает.

Это выглядело, примерно, в таком ключе: «Ты! Мне! Тут! Указывать собрался? Ну-ка! Мигом! Мухой! ВОН!!! Из самолета! ТАМ будем разговаривать!»

Обычно, в мелком конфликте этого вполне хватало: оппонент тушевался перед темпераментом вытаращенных тырл и выразительной лексики и с извинениями выполнял указания.

Здесь же столкнулись напор нетрезвого, наглого, но весьма энергичного бизнесмена и святое возмущение бывшего бортпроводника, а нынче навигатора, перевидавшего уж всяких пассажиров. Коса нашла было на камень.

Но штурману надо же было пройти на свое рабочее место! Он и прошел. Элементарно.

Конец этой истории рассказала проводница, с которой он еще в одной бригаде летал:

– Витенька, молодец, вспомнил молодость, спасибо, выручил. Как он его на трап выставил! А тут и сержант подъехал; так тот мигом протрезвел: чуть не на коленях уговаривал не ссаживать. У него там деловая встреча намечалась, большие деньги… А – не пей!

Филаретыч молчал, курил. Потом засмеялся:

– Не, ну, главное, когда он понял, что мы его здесь оставляем, и не уговорить, – он мне угрожать начал! Мол, тебя после рейса встретят… Я ему сказал, что я сын летчика, и у меня сын тоже летчик, и командую в самолете я – а такое дерьмо как ты, я стряхиваю и забываю. Напугал! Человеком надо быть, а не свиньей. Деловые, блин… пальцы гнут.

Я представил, КАКИМИ железными словами и в каких образах наш Засушенный Геракл, сорока семи килограммов весу, это наглецу СКАЗАЛ!

Потом, успокоившись в полете и ощупывая локатором небо в поисках гроз, Филаретыч признался:

– Знаешь, что-то к старости побаиваться я стал. Грозы эти… Так все ничего, а грозы… Старею. Суетюсь.

Уважаемые пассажиры, только, пожалуйста, не торопитесь утверждать, что летчики – хамы.

Был у меня командиром на Ил-18 старый летчик Иван Владимирович Чертусёв. Возраста он был почтенного, прихрамывал на одну ногу, был тяжеловат характером и не любил, когда ему говорили поперек. Споры с занозистым штурманом частенько пресекал громовым: «На самолете один командир, и командир этот – я!» И вечно курил «Беломор», одну от другой.

Снижались мы однажды с ним в Хабаровске. Был жаркий июльский день, над аэропортом только-только прошла гроза; лучи солнца яркими снопами пробивались сквозь разрывы уходящей тучи и расстилали по влажной земле золотые пятна света.

Дальневосточные грозы надо знать. Там уж, когда начинается сезон дождей, все заливает, реки выходят из берегов; да просто попасть под ливень – и то никому не желательно. Уж очень большая масса воды обрушивается на землю.

Наш лайнер допилил до хабаровской схемы как раз к открытию аэродрома. Руководитель полетов мотался по полосе, замеряя слой воды, который не должен превышать норму. Это необходимо делать для того, чтобы избежать глиссирования самолетных колес по слою воды на разбеге и пробеге.

Если перед колесом, катящимся на большой скорости, уплотнится слишком большой клин воды, машину поднимает на несколько миллиметров, и она моментально теряет сцепление с бетоном, даже колеса под воздействием гидродинамических сил могут начать крутиться в обратную сторону. Слететь с полосы в таких условиях – раз плюнуть.

Старому капитану, с которым я полетал уже достаточно, показалось, что, по таким условиям – самое время дать волчонку понюхать, как пахнет водичка на полосе. Я к тому времени летал уверенно, надо было учиться решать новые задачи.

Пока мы кружили в зоне ожидания, дед провел предпосадочную подготовку, со всей обстоятельностью, настроил меня на строгое выдерживание параметров, главное, на выдерживание створа полосы, наговорил про центр тяжести, особо – про торможение.

Руководитель полетов все никак не мог намерить на полосе положенные пятьдесят миллиметров воды: бетонка была залита и вода не успевала стечь. А с китайской стороны находила новая гроза. Топлива же у нас, хоть это и безразмерные баки Ил-18, было в обрез.

Как раз в это время у нас в отряде шла эпопея чтобы лишний керосин не возить: мол, каждая лишняя тонна веса – перерасход топлива. Поэтому у нас в баках керосинцу было аккурат до запасного, Комсомольска на Амуре, ну, еще маленькая заначка. И вот мы на кругах это топливо потихоньку выжигали.

Чертусев, с каменным лицом, прикидывал варианты: плюнуть и уйти в Комсомольск или таки дождаться, пока стечет вода с хабаровской полосы.

Тем временем гроза подошла, и край ливневого столба уже коснулся Амура с той стороны.

Нас было два борта на кругу, и этот второй борт занервничал и стал торопить диспетчера скорее разрешить заход на посадку. Диспетчер сказал обычное в таких случаях: «Минутку»… и вдруг сообщил пренеприятнейшую новость: Комсомольск, наш официальный запасной, только что передал, что у него «гроза над точкой» и он закрывается.

Борт, летавший за нами, не стал испытывать судьбу и тут же взял курс на Благовещенск. У него-то топлива, видать, хватало, да и прогноз Благовещенска был хороший.

А нам уже никуда не хватало: не лезть же на рожон в грозу в Комсомольск, когда здесь можно извернуться между двумя грозами… собственно, это был единственный вариант.

Руководитель полетов нервничал. Вода никак не хотела скатываться с полосы. В пологих углублениях бетона стояли лужи, по уклонам журчали ручьи, с Амура надвигался новый ливень, а над головой болтался борт с сотней пассажиров, без топлива, ему некуда было деваться, и надо было его сажать здесь, и быстро. Причем, все данные по погоде и полосе должны к моменту посадки быть в норме, иначе это уже будет не посадка, а, по аэрофлотским правилам, предпосылка к летному происшествию, авиационное событие, подлежащее расследованию. И тогда спросят со всех: как же это у вас так получилось, что борт сел с нарушениями на основном аэродроме, а не ушел своевременно на запасной и не сел там… в грозу.