Аэроплан для победителя

— И у меня — просьба.

— Что вы знаете о Генриэтте Полидоро?

— Ничего, — прямо ответила девушка. — Говорит, раньше была цирковой наездницей. Говорит, на афишах писали «мадемуазель Кентавр», только кто в провинции знает слово «кентавр»?

— А как попала к Кокшарову?

— Я не знаю… Это у Терской надо спрашивать или у дяди Самсона, Иван Данилович всегда с ним советуется, когда хочет кого-то новенького в труппу взять. А что Генриэтточка?

— Она вам нравится?

— Нет, ужасно не нравится, — призналась Танюша. — И поэтому мне ее жалко.

— Это как же?

— А так — как не пожалеть человека, который не имеет способности нравиться? Она… она — темная. Ну, понимаете? Есть люди светлые! Вот Ларисочка Игнатьевна — она светлая, у нее душа открытая. Валентиночка тоже светлая… Дядя Самсон — светлый, он весь — как на ладони, с ним легко. А Полидоро — она знаете какая? Вы Гоголя читали? «Майскую ночь»?

— Давно когда-то, — соврал Лабрюйер.

— Там утопленницу ловят, то есть ведьму, которая притворилась утопленницей. И ее по тому узнают, что все утопленницы — светлые, а у нее — черная сердцевинка. Вот и Генриэтточка. Она ведь никого знать не желает. Мы все выезжаем, в обществе бываем, а она — нет, и врет, будто у нее мигрень. А сама про мигрень только от кого-то слыхала! Ей кажется, что раз болезнь модная, ее легко изобразить! А я видела приступ настоящей мигрени!

— А что, Тамарочка, не согласитесь ли вы потихоньку понаблюдать за Полидоро? — спросил Лабрюйер. — Мне ведь она тоже не нравится. И есть у меня одно подозрение.

— Какое?

— А такое — она имеет отношение к убийству.

— Ой! Боженька! Правда?!

— Понаблюдайте за ней, только незаметно, — еще раз попросил Лабрюйер. — Вам это удобнее, чем мне, вы ведь вместе с ней живете. Нет ли у нее синего костюма. Не зовут ли ее к телефонному аппарату, не встречается ли с кем тайно. И не завела ли романа в труппе.

— Она Славскому понравилась. Вот чего понять не могу! Он же — душка, а она — кикимора!

— Что такое кикимора? — спросил потомственный рижанин Лабрюйер.

— Ну, такая длинная, тощая, злая, лохматая, зеленая, страшная, в лесу живет.

Давно прошло то время, когда маленькому Лабрюйеру рассказывали сказки. И он не сразу понял, что жена лесника тут ни при чем.

— Ведьма, что ли?

— Нет, ведьма — старая… Александр Иванович, теперь моя просьба. Я через пару дней скажу вам, когда нужно будет покараулить, чтобы за мной никто не увязался. А вы встанете там, где я скажу, и проследите, чтобы за мной никто не побежал, хорошо?

— Я же обещал.

— Вы — душка! Когда я выучусь летать, обязательно возьму вас с собой пассажиром! Да, Енисеев… Я ведь опять видела его с тем человеком, с почтальоном. Вот о чем можно говорить с почтальоном целых четверть часа?

— Это очень хороший маскарад для человека, который вздумал нарушать законы… — задумчиво сказал Лабрюйер. — Енисеев вас не заметил?

— Нет, я у окна стояла, а он с почтальоном — за забором, на улице. Он думал, будто хорошо спрятался, но у него же голова над шиповником торчит! И усы — они на весь штранд одни такие.

— И все-таки будьте осторожны. Если что — сразу бегите и ищите меня.

— Хорошо, Александр Иванович.

На том и расстались.

На сон грядущий артисты любили, выйдя во двор, выкурить трубочку или хоть папироску, потолковать о всякой всячине. Поэтому Лабрюйер увлек с собой Стрельского на небольшую прогулку по Морской — неторопливую, с папиросами в зубах.

— Послушайте, Стрельский, — сказал Лабрюйер. — Мне нужна фотографическая карточка Енисеева.

— На что вам? — удивился старик. — Решили записаться к нему в обожатели?

— Хочу показать кое-кому. И карточка Полидоро, кстати, тоже. Как бы заставить их сняться?

— Хм… — Стрельский на полминуты задумался. — О! Да нет же ничего проще! Иван! Иван! Что я придумал!

И Стрельский вразвалку побежал к калитке и вокруг дачи — искать Кокшарова.

— Иван, Иван! Гениальная идея! — раздавалось издали. — Отзовись, жестокий Иван! Я несу тебе мешок золота!

Отлично поставленный голос гремел на весь штранд.

Лабрюйер засопел. Актерская экзальтация была для него страшнее всех смертных грехов. Он не понимал, как можно вдруг заорать, заскакать козлом, разрыдаться настоящими слезами, хватать присутствующих за руки, требуя заряженного пистолета или намыленной веревки, расхохотаться демоническим хохотом. Все эти затеи провинциальных актеров казались ему дикими и нелепыми.

Однако замысел Стрельского оказался воистину гениален. Надо сказать, что старику повезло — он застал Кокшарова в обществе Терской. Она поймала мысль на лету, захлопала в ладоши — и Кокшарову осталось лишь согласиться да поручить Маркусу поиски достойного фотографа с его треногой и прочей механикой.

На следующий день, когда артисты принялись умываться и одеваться перед поездкой в концертный зал, Кокшаров заглянул в их комнаты и потребовал, чтобы не копались. Артисты, предупрежденные Терской, взялись чистить перышки и завиваться за час до обычного времени.

Когда труппа явилась в концертный зал, фотограф уже ожидал там, готовый сделать парадные портретные фотографические карточки.

— Это что еще за чушь? — удивился Енисеев.

— Не чушь, а предприимчивость, — одернул его Кокшаров. — Карточки будут продаваться в билетной кассе. С одной стороны, доход, а с другой — слава.

— Я понимаю, если это карточки наших дам, их будут раскупать, как пиво в жаркий день. Но кому нужна моя усатая рожа? — спросил Енисеев. — Кто на нее польстится? Вы уж увольте!

— Я тоже совершенно не хочу сниматься, — заявила Полидоро.

Стрельский, предвидя такие ответы, находился поблизости и тут же вмешался.

— Молодые люди, мы должны предложить публике карточки всей труппы, — сказал он с хмурой и торжественной весомостью, явно в стиле какой-то из давних своих ролей. — Всей! Так, Иван? Покупать будут, конечно, прелестные мордашки и аристократические профили милых дам. Но если кто-то вдруг пожелает такого курьеза, как ваша физиономия, Енисеев, а курьеза не окажется, это будет позор на весь штранд.

— Ты прав, Самсон, — столь же грозно и весомо поддержал давнего приятеля Кокшаров. — Зинульчик!.. Ларисочка!..

Лабрюйер с извращенным наслаждением наблюдал, как артистки, налетев на Енисеева и защебетав его до полусмерти, осыпав комплиментами и под предлогом поправки галстука вконец затормошив, установили жертву напротив фотографической треноги.

Полидоро пыталась восклицать, что будто бы именно в этот вечер чувствует себя прескверно и выглядит отвратительно. Однако хитрый Стрельский, выслушав, громко объявил, что артистка права — действительно, краше в гроб кладут. Тут уж она, злобно фыркнув и обозвав Стрельского старым болтуном, сама пошла к фотографу.