Афина Паллада

В тот же день я получил отпуск на урегулирование семейных отношений и выехал вечерним поездом.

— Будь хорошим там, не груби, — попросила меня Аурелия на вокзале.

В суд мы пришли с женой и ее парнем. С ними судья поздоровался участливо, со мной брезгливо, увидев в моих руках заявление о разводе. Он долго говорил о моральных устоях, о значении семьи в новых условиях, о суровых законах, карающих двоеженцев и укрывающихся алиментщиков. Ушли мы не солоно хлебавши — достаточных причин для разрушения семьи не имелось.

В институте на меня смотрели с сочувствием, на Аурелию — с гневом и осуждением. Плоская, как доска, Эмилия не замечала нас. Только подбадривающе кивал парторг — ничего, перемелется! Работы было много. Аурелия давала после занятий уроки на фортепиано, я учился в вечерней школе штурманов.

Через какое-то время собрался актив по нашему персональному делу. Эмилия резко осудила наше «вызывающее» поведение, «недостойное советских студентов». Ее поддержал некто из министерства. По чину он был старше всех присутствующих, хотя наша наука не знала его имени. Ему не перечили. Страх, подавленность, ложь и равнодушие читал я на лицах многих студентов. Только яростно бросались в бой за нас первокурсники — неостывшие души. Одна девочка даже разрыдалась, выступая в нашу пользу, и швырнула в директора студенческий билет. Директор глаз не поднимал. За нас ярко и остроумно говорил парторг. Ему аплодировали как интересному оратору — не больше. Тон задавала рябоватая припудренная Эмилия — оскорбленная добродетель. Между прочим, на первом курсе она влюбилась в меня, приглашала домой в гости, а однажды тайно выстирала мои рубашки.

В конце концов мы почувствовали себя виновными. В самом деле: недавно окончилась самая кровопролитная в истории война, кругом разруха, голод, а мы изображаем из себя, как сказал некто из министерства, Ромео и Джульетту. Красивым почерком Эмилия записала в протокол: «Обязать прекратить дальнейшую жизнь»…

Я читал эти записки весенней ночью. В дни описываемых событий мне было четыре года, и я жил с бабушкой на окраине Таллина. Мои родители, как и теперь, жили за границей, на дипломатической службе. Я называю их по имени-отчеству, а бабушку мамой. Однажды я и Ангелина Александровна, моя мать, услышали о себе в театре: «Какая чудесная пара!» — так она выглядит.

Окончив мореходное училище, я получил назначение на «Риту» первым штурманом. Ясным апрельским вечером подошел я к кораблю. Меня никто не встретил. Трап убран. Трубы не дымят. Часовой-матрос медленно прогуливался у пакгауза и посматривал на меня. Я перебросил с берега на борт доску. Ни души. Топки погашены. Команда, видно, отпущена по домам. Я осмотрел судно.

Сделанная в Швеции до первой мировой войны, старушка прошла сотни тысяч миль. В молодости ее борта терлись о бетон лондонских и гамбургских причалов, пел в снастях атлантический ветер. Потом привычными стали бедные деревенские пристани на берегах Балтики. Многое перевидала она зелеными глазами иллюминаторов. Бывала и в больницах — доках, и под арестом в чужих портах, и под артиллерийским обстрелом. Многим владельцам принадлежала она. Много капитанов расписалось в ее журнале.

Я вообразил некую красавицу Риту, в честь которой назван корабль. Возможно, на окраине какой-нибудь шведской деревушки доживает свой век седая одинокая Маргарита, Сольвейг, ждущая своего Пер Гюнта. Когда-то каблучки ее стучали по стальной палубе, вонзаясь в сердца экипажа. А скорей всего она давно умерла.

Ночь обнимала мир. Вспыхивали огни. Рядом грузили огромного, как у них все, «американца». В гостиницу возвращаться не хотелось. Я включил круглый китайский фонарик и опустился в салон, по счастью, оказавшийся открытым.

За стенками осторожно и настойчиво терлась вода. Круглый стол с прорванным сукном, продавленные диваны, свернутый брезент. На столе какие-то бумаги, очевидно, разбирали старый хлам — ящики стола выдвинуты.

Я положил фонарик на пачку «Шипки» и принялся читать. Неотправленные письма к женщине, стихи, воспоминания — чужой и прекрасный мир любви, несколько старомодной, на мой взгляд, — клятвы, слезы и даже слоны во сне!

«…После актива мы и часу не могли прожить друг без друга и всюду ходили только вместе. Однако и новое появилось в наших отношениях. Мы стали ссориться по мелочам, неразумно, без уступок, без пощады. Надежд на мой развод не прибавлялось. Наоборот, мораль укреплялась с каждым днем.

Как все первовлюбленные, поначалу мы отгородились от всего, укрылись в замке своей любви. Рано или поздно мы начинали понимать, что мир более велик, чем этот замок, есть и другие люди, моря…

Аурелия вложила в меня всю душу, а законно соединиться со мной не могла. Теперь ей казалось обидным проходить мимо всего мира, имея лишь одно сомнительное сокровище, которое по документам принадлежит другой женщине. И она жадно потянулась к новым подругам, с озлобленной и сладкой местью знакомилась с мужчинами. А люди, что навязывались ко мне в друзья, писали ей фатовские записочки, приглашали на загородные прогулки, тащили на вечеринки к разным знаменитостям. Ей хотелось блеска, игры, счастья. А жизнь не давала ей даже мужа.

Наконец, она словно обрадовалась, что мы не поженились, и в момент очередной ссоры сказала:

— Не потеряй я тогда хлебные карточки, все было бы по-иному!

Недовольство росло и у меня. Мои товарищи пошли в увлекательное научное плавание, а я корпел на практике в захудалом ведомстве.

Уже не каждый вечер встречались мы вместе. Любовь наша не уменьшилась. Мы устали, а устает и броня корабля.

Нам надоело целоваться украдкой на подоконниках и в скверах, что вначале было романтикой. Аурелия настойчиво требовала брака, но в моем паспорте стояла печать.

Мы сняли комнату, но вскоре хозяин попросил нас — у него росли дочери. Мы сняли другую — и в первую же ночь начался скандал. Из щелей, мебели, книг полезли неисчислимые клопы. Мы уничтожали их тысячами, жгли на блюдце. Расчесываясь до крови, мы припоминали друг другу все обидное и после третьей героической ночи бежали в общежитие.

Ничего не скажешь — она умела любить в аллее под дождем, в комнате, оставленной подругой на час, на лестничной клетке чужого дома, на ступеньках набережной. Но конца неприкаянности не видно. Она хотела иметь ребенка, но он не имел бы отца.

Возможно, некто из министерства ошибался насчет Ромео и Джульетты — мы оказались слабее. Но этим прославленным героям пришлось любить несколько дней, а нам годы, и у них не было вопросов прописки, квартиры, трудоустройства. Конечно, у них были свои трудности, но были ли тогда клопы?

Появилась та самая трещина, в которую охотно лезут третьи, раздвигая ее ловкими, притерпевшимися к грязи пальцами. За Аурелией с первого курса ухаживал немолодой преподаватель политэкономии из породы шакалов, терпеливо дожидающихся, когда насытится лев. Он прельщал Аурелию аспирантурой — надо только расписаться с ним.

Эмилия Сергеенкас давно ушла из института, но деятельно вела переписку с моей женой, соболезнуя ей, хотя у жены был фактический муж. Часто Эмилия наведывалась и в институт. Гидрограф из нее не получился — ее взяли в райком комсомола. Как она качала головой, встречая меня! Содом и Гоморра не удостоились такой серы от господа бога! Она была вполне моральна и устойчива, как корабельный кнехт.

Приближался выпуск. Я уходил в практическое плавание. Аурелия провожала меня грустная. Я тоже не радовался. Дурное предчувствие томило нас.