Афоня или путешествие тверского купца Никитина к Древу желаний
Шрифт:
Только было, Афоня рот открыл, пояснения дать, как вдали послышался конский топот, и по рву пыль заклубилась. А вскоре и три всадника различимы стали. Мерно так и чинно двигались они по дну этого канала. Лица у всех серьезные, озабоченные. Брови в кучку к переносице, спины ровные. Ни дать, ни взять — едет рать!
Афоня заулыбался, шапкой машет — сразу видно радуется.
— Здорово, — орет. — Братья пограничники! Айда к нам хлебосолить!
Старшой из витязей ладонью от солнца закрылся, обстановку оценил и скомандовал: «Привал».
И даже Зигмунду от всего увиденного стало понятно, что это первые русские пограничники: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович.
Илья оказался не сильно казистым мужичком, этакий кубик ходячий.
— А что, девки на судне есть?
На что Зигмунд тут же ответил, что бабы на корабле к несчастью, а у Леши его увлечения безудержным сексом берут свои истоки из его босоногого детства, где он явно подсматривал за девками в бане, для чего делал дырочку меж бревен помывочной.
Леха, от таких непрозрачных намеков на ранний онанизм, обиделся и начал грозно натягивать тетиву своего лука, да в медведя целиться, намереваясь попасть тому явно не в бровь.
Спас положение Афоня, который достал четверть самогона выгнанного перед путешествием из свеклы урожая позапрошлого года. И только после первой стопки промеж знакомцев потек неторопливый дружеский разговор.
— Я за девками, — заметил Леша, — не подглядывал. Просто, я, как есть человек молодой и неженатый, по штатному расписанию противоположным полом интересоваться должон. Это вон Ильюхе, бабы не к чему, у него вся мужеская сила в силу физическую ушла, потому что нефиг анаболики без меры жрать.
— Во-первых, — добродушно заметил Муромец. — Анаболики я не жрал, а потреблял согласно схеме наращивания мышечной массы. Нужна она мне была не для выступлений на ярмарочном подиуме, а для достойного отпора супостатам. Вот, к примеру, будь я, как ты щуплый и астеничный, то от одного лишь посвиста Соловья-разбойника улетел бы в тридесятое царство. А так, он хоть засвистись, мне его буря в пустыне, что вечерний ветерок. Подошел и в глаз дал безобразнику, отчего тот упал, вместе с забором и заткнулся… навсегда. Потом сказывали, что наш Соловушка сначала к турмалайцам подался шороху на Севере наводить, но ему там холодно стало, а может, и накостылял кто-то болезному. Щас, поговаривают, этот пенсионер беззубый, стал русским доном Корлеоном и осел где-то в низовьях Волги, если встретите от меня ему привет. А что до мужеской силы, так это из-за застоя крови в тазу, у меня это от долгого сидения приключилось. Ведь за тридцать лет и три года не один гемморой высидеть можно. Вот и сконфузилась сия обидная патология у моего, говоря по-научному, нефритового стержня.
— А скажите, господа, — ввязался в разговор Зигмунд. — А что здесь за канал такой организовался, и кто ведет ирригацию?
— Вот тундра, — ответствовал Добрыня, хватив чарку первача. — Ну, какой ирригатор будет копать канал вокруг отечества. Мы что немчура, али хохлы какие, вокруг замков рвы копать. Нет, брат, это считай у нас, как трудовая книжка или послужной список пограничника. Мы втроем не первое столетие рубежи отечества охраняем, вот сей ров, копыта наших коней и вытоптали.
— А расширяться не пробовали, в смысле там маршрут изменить, да отполовинить для родины часть степей, али гор каких у сопредельных басурман и викингов?
— Ну, во-первых, мы мирные люди, но наш…
— Илья! Надоели твои аллегории про паровоз. Если ты себя и считаешь бронепоездом, то для меня это обидное сравнение, — оттопырил губу Алеша Попович.
— Алеша, ты не бронепоезд, ты скорее на швейную машинки фирмы «Зингер» похож. Вдоль границы наплодил Алексеевичей. А мои левые политические пристрастия я никогда не скрывал, и скрывать не буду, так как остановка у нас в коммуне.
К этому моменту, изрядно ослабевший от частого употребления медовухи организм Никитича размяк, и он в полголоса сам с собой вел рассказ, не обращая ровным счетом никакого внимания на то, слушают
его или он рассказывает свои истории в безграничный космос. И действительно, кроме, космоса, четверти с самогоном и интеллигентного слушателя — медведя Зигмунда, на богатыря никто внимания и не обращал.— Да какой там отполовинить. Лень нам. А тут колея уже набитая и державе спокойно. Царь-то он специально отлучил нас от столичных центров. Ведь от нашего неуемного характера и удали молодецкой натерпелась земля русская. Я бывалыча бочонок медовухи или сбитня с утра скушаю, да и пошел гонять печенегов. Ну, а потом, после баталии, на поле брани лет десять ничего не растет. Народ ропщет, говорит, что моя защита хуже набегов басурман, от них разорение на один сезон, а от моих маневров на десятилетия.
— Где ступил сапог солдата, — поддержал откровения мишка. — Там десять лет ничего расти не сможет — дембельская народная мудрость.
— Ага. А Лешка, тоже молодец, начал засматриваться сначала на цареву дочку, а апосля того, как случился с ней, так и на царицу позариться не преминул. А Илюху, так того вообще, легче убить, чем прокормить. Жрет то он не только анаболики. Такое, как он, национальное достояние своим неуемным аппетитом может разорить любую процветающую державу, даже с самой устойчивой экономикой. Вот царь и принял судьбоносное решение, назначил Илюшу прапорщиком пограничных войск. Вручил ему именную булаву, ну а нас произвел в боевые единицы его погранотряда.
— Теперь Илюха, очень вери импотэнт, — решил поумничать Попович.
— Я тебе Лешка, за то, что дразнишься импотентом, башку когда-нибудь именной булавой прошибу! — добродушно парировал Илья.
Алеша, продолжая обрабатывать ногти пилкой, заметил, что «импотэнт», никакого отношения к его Ильюшиной половой слабости не имеет, и в переводе с аглицкого означает «очень важный».
— Вот сколько лет ты, Илюша, пограничишь, а так ни одного иностранного языка не изучил, — резюмировал богатырь-любовник. — Бестолочь, ты. Это же надо, каким чувством юмора обладать, чтобы тебя из-за фамилии к хазарскому племени отнести. Ведь среди хазар таких тугодумов отродясь не бывало. Хотя, быть может, и в хазарской семье не без урода…
— А позвольте поинтересоваться, — не унимался Зигмунд, которому явно импонировал разговорчивый сержант погранвойск Добрыня Никитич. — А почему вашего отряда не было, когда крымский хан войною пошел?
— Ты понимаешь, косматый, тут какая коллизия приключается. Мы же, как Мельмот-скиталец, хотя, глядя на Илюшу и его фамилию, уместнее было бы сравнить нас с Вечным жидом — все время в движении. А басурмане, они же только с виду лоховитые, а на самом деле с мозгами у них все в полном порядке. Вот пока мы на Севере грозим шведу, они, падлы, нас с юга жмут.
— Так бросили бы кулачищами махать да материться на остров Буян и прямиком бы на юг, хану задницу надирать.
— Не-ет, брат. Нельзя нам через державу сломя голову нестися. Ежелив наших коней да в полный аллюр пустить, да еще и наискосок через державу, а не по рву пограничному, то все, пиши — пропало, отечество. Все сметем на своем пути, потому как ворога не любим и в войне мы очень азартные, причем считаем, что в баталии все методы хороши. Но от такого массированного наступления, ясное дело, пострадает не одна пара-тройка русских городов. Потому как в наступлении, мы не останавливаемся перед преградами, а мужественно их преодолеваем, то есть, на пролом значиться прём. Было дело, даже мальчишка немецкий нашу тактику изучал, все в тетрадочку записывал, но потом в свое отечество умотал. Гудерианом мальца звали. Обещал вернуться, но, что-то не нравится мне его намерения. Но царь-батюшка разумеет все по-своему, он ведь экономист и привык все считать на логарифмической линейке. Так вот от нашего такого напора, по его ведомости получается, гораздо больший урон, чем от локальных конфликтов. А ведь мы, если бы разогнались от северного моря-океяна, то уже бы через месяц в Индийском безбрежном море сапоги мыли, да персиянок щупали.