Африканская ферма

Потом она пошла через спальню тетушки Санни — почтенная дама громко храпела во сне — через задрапированную в белое комнату, приготовленную для кузины, — в свою собственную комнату и, убрав в нижний ящик комода принесенное с собой шитье, опустилась на пол.

Здесь, в нижнем ящике, было сложено ее приданое: стопки постельного белья, несколько передников, стеганые одеяла. В углу в шкатулке хранились букетик флердоранжа, колечко, подаренное ей женихом, присланная сестрой Грегори вуаль и свернутый рулончиком отрез искусно вышитой ткани, подарок Траны. «Эта ткань слишком тонка и прекрасна даже для жены Грегори, — подумалось Эмм. — Подойдет она только крохотному пухленькому карапузу. Надо ее приберечь». Эмм, улыбаясь, погладила материю, а потом, заливаясь румянцем, спрятала ее в дальний угол ящика. Эмм наизусть знала все, что лежало в ящике, и все-таки принялась перебирать вещи, рассматривая их так, точно видела впервые. Тщательно уложив все обратно, она еще долго сидела и любовалась своим приданым.

Завтра вечером приезжает Линдал. Интересно, что она скажет, увидев эти богатства? Конечно же, ей все понравится, — и венок из флердоранжа, и колечко, и белая вуаль. Ах, если бы… Тут Эмм размечталась… Если бы Линдал поселилась с ними и тоже вышла замуж…

…Вот Грегори усталый возвращается домой. Он ищет глазами Эмм и спрашивает: «Где же моя жена? Никто не видел, где моя жена? Жена, налей-ка мне чашечку кофе!» И она наливает ему кофе…

Неожиданно лицо Эмм посерьезнело. Встав на колени перед ящиком, она простерла над ним руки.

— О господи! — прошептала она. — Я так счастлива! Зa что мне такое счастье? Спасибо тебе, о господи!

Глава IV. Линдал

«Право же, она походит на принцессу гораздо больше, нежели дама, портрет которой висит в спальне у тетушки Санни», — думала Эмм. Линдал в сером домашнем халате сидела, откинувшись на спинку креслица, и ее длинные, распущенные волосы ниспадали до полу. Эмм с благоговением любовалась своей кузиной.

Линдал устала после долгого путешествия и рано ушла к себе. Она окинула взглядом знакомую до последней мелочи комнату, и ей показалось странным и удивительным, что целых четыре года ее здесь не было. Столько сменилось в ее жизни, а тень от подсвечника на туалетном столике по-прежнему похожа на профиль старой колдуньи и падает все в тот же угол, за складную раму для сушки белья. Поразительно, что тень долговечнее человека. Все в комнате было как прежде, и только она сама до неузнаваемости изменилась.

— Что ты там рассматриваешь? — спросила Эмм, которая не оставляла ее ни не миг.

— Все и ничего. Мне казалось, что окна выше. На твоем месте, я, когда стала здесь хозяйкой, прежде всего надстроила бы стены. В этих комнатушках дышать нечем, духота.

— Грегори предполагает многое тут изменить, — сказала Эмм, медленно подвигаясь поближе к кузине. — Он тебе нравится, Линдал? Не правда ли, он очень симпатичный?

— В детстве он, вероятно, был прехорошеньким малышом, — отозвалась Линдал, глядя на белые занавески на окнах. Видя, что Эмм озадачена таким ответом, она пояснила: — Видишь ли, есть мужчины, которых просто нельзя представить себе пухленькими младенцами. А есть такие, встречаясь с которыми всегда думаешь: «Как мило они выглядели бы в носочках и с розовым бантиком в волосиках!»

Эмм промолчала, но потом сказала с достоинством:

— Узнав моего жениха поближе, ты тоже полюбишь его. Когда я сравниваю его с другими, все кажутся мне слабыми и ничтожными. Сердца у нас такие холодные, к нашей любви всегда примешивается куча всяких посторонних соображений… А он — никто не достоин его любви. Я, во всяком случае, нет. Его любовь так велика, так чиста…

— Ты боишься, что не сможешь достойно ответить на его чувство? Не терзай себя понапрасну, моя дорогая, — сказала Линдал. — Любовь мужчины подобна пылающей ветви масличного дерева. Она мгновенно вспыхивает, горит жарко, с треском, рассыпая вокруг себя кучи искр. В этом неистовом пламени ты остаешься ледяной сосулькой — и упрекаешь себя за свою холодность, за неспособность ответить взаимностью на горячее чувство. А на другой день, когда ты жаждешь согреть озябшие руки, на месте костра оказывается груда пепла. Пусть холодная, но долгая любовь вместо жаркой и короткой страсти. Мужчинам не на что жаловаться, Эмм.

— Ты просто не знаешь мужчин, — сказала Эмм, переходя на покровительственный тон, свойственный всем невестам в разговорах с незамужними подругами. — Придет время, ты узнаешь их лучше и, поверь мне, изменишь свое мнение на этот счет.

Эмм произнесла это снисходительно, но великодушно, как и пристало человеку искушенному, не желающему обидеть своего несведущего собеседника.

Линдал поджала губы, чтобы не расхохотаться. И покрутила массивный, видимо, мужской перстень на указательном пальце. Это был бриллиантовый крест в золотой оправе с выгравированными внизу инициалами «Р. Р.».

— О, Линдал, и ты помолвлена? Вот почему ты улыбаешься! — воскликнула Эмм. — Ну конечно же, как я сразу не догадалась. Ах, что за прелесть, дай взглянуть.

Линдал отдернула руку.

— Я отнюдь не спешу подставлять свою шею под ярмо. Поэзия пеленок не для меня, не такая уж я охотница возиться с пеленками, — проговорила она, устало откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. — Пусть этим занимаются другие.

Эмм приняла это на свой счет и сконфузилась. Нечего было и думать показывать Линдал стопки белья, флердоранж и расшитую ткань. Она стала рассказывать о Тране, о старых слугах на ферме и рассказывала до тех пор, пока не увидела, что у кузины слипаются глаза. Тогда она пожелала ей покойной ночи и ушла. Но и после ее ухода Линдал не спешила ложиться, она продолжала сидеть, устремив взгляд в угол, где трепетала тень от свечи, и в глазах ее была такая усталость, точно на ее хрупких плечах лежал весь мир земной.

Утром, задолго до завтрака, Вальдо взвалил на плечо мешок маиса и отправился кормить страусов. Внезапно он услышал за спиной чьи-то легкие шаги.

— Погоди, и я с тобой, — раздался голос Линдал. — Если б я не разыскала тебя вчера, ты так и не зашел бы поздороваться? Ты меня совсем разлюбил, Вальдо?

— Нет… почему же… Только ты… стала другой.

«Сам-то он ничуть не изменился, даже манера говорить, запинаясь, все та же», — отметила про себя Линдал и спросила:

— В передничках я тебе больше нравилась?

Линдал была хотя и в простеньком, но сшитом по последней моде платье из хлопчатобумажной материи и в белой шляпе с широкими полями. Вальдо она казалась знатной дамой, и она заметила его смущение. — Платье у меня не такое, как раньше, — сказала она, — и сама я не такая. Но мое отношение к тебе не изменилось… Переложи мешок на другое плечо, я не вижу твоего лица… Ты так немногословен, что приходится читать у тебя по лицу, иначе и не разгадать, что у тебя на уме.

Вальдо перекинул мешок на другое плечо.

— Ты стал симпатичнее, — сказала она. — Знаешь, иногда мне хотелось видеть тебя. Не часто, но я вспоминала о тебе.

Они подошли к воротам ближнего загона. Вальдо высыпал за ограду мешок маиса, и они пошли дальше по мокрому от росы вельду.

— Многому ты научилась? — спросил он просто, припомнив, как некогда она сказала: «А когда я вернусь, я буду знать все, что дано знать человеческому существу».

Она рассмеялась.

— Вспомнил, как я тогда хвасталась! Да, кое-чему я научилась, хотя вряд ли тому, о чем мечтала, и, уж конечно, не всему, о чем мечтала. Прежде всего я уяснила себе, что один из моих предков был величайшим тупицей; говорят, что в любом из нас раскрываются только те черты, которые встречались у праотцев. Во-вторых, я поняла, что для алчущих знаний нет места худшего, чем пансион для девиц. Предполагается, что там дают законченное среднее образование. И это, пожалуй, верно — ведь из тех, кто там учится, выходят законченные дуры. Такие пансионы показывают только, до какого ничтожества можно низвести человеческие души! Эти души спрессовывают с такой силой, что они свободно умещаются в наперстке. Многолетнее пребывание в одном из подобных заведений оставляет на женщине неизгладимый отпечаток скотского уродства; только жизнь на свободе может помочь ее душе расправить крылья.

— Ты была несчастна? — спросил он с внезапной тревогой.

— Я — нет. Несчастье и счастье одинаково чужды моей душе. Я могу только сожалеть об этом. Но если бы мне пришлось жить на положении всех остальных девиц, я сбежала бы на четвертый день и нанялась бы в прачки к какой-нибудь голландке. Если б ты мог представить себе, Вальдо, каково быть запертой в четырех стенах с болтливыми безвольными старухами, не имеющими ни малейшего представления о жизни, лишенными чувства прекрасного и тем не менее назначенными над тобой духовными наставницами! Нет сил дышать одним воздухом с ними! Но я заставила их считаться со мной. Я заявила им, что сбегу. Они прекрасно знали, что я птица вольная, поэтому отвели мне отдельную комнату и не навязывали общества своих безмозглых воспитанниц. Я не музицировала, так как убедилась, что у меня нет музыкальных способностей; когда они всем скопищем вышивали подушечки, или делали ужасные бумажные цветы, при одном виде которых живые завяли бы с тоски, или по шесть недель мастерили табуретки, которые на любой фабрике изготавливают в сто раз лучше за пять минут, я сидела у себя в комнате. Они тратили свои деньги на всю эту чепуху, а я на книги да газеты, и все вечера, а иногда и ночи, проводила за чтением. Я делала выписки из того, что читала, сама пробовала писать пьесы, только тогда поняла, как трудно излагать свои мысли на бумаге так, чтобы не дать повод для обвинений в слабоумии. Но больше всего пищи для ума давали мне праздничные дни, когда нас отпускали из пансиона. Я заводила знакомства, бывала в разных местах, наблюдала за жизнью людей, а это поучительнее, чем чтение любой книги. Не могу сказать, что эти четыре года прошли впустую. Я научилась не тому, что предполагала. Но кое-чему научилась. Ну, а ты что тут делал?